Как жить? - Алексей Мясников

С той поры прошел год. Майский день выдался солнечный, яркий. После коротких дождей духота не томила. И памятник, совершенно чистый, свободный у подножья кустов, будто бросился к нам навстречу. Мария Лаврентьевна, самая красивая женщина на этом кладбище, явно была нам рада. Ну, мы еще чего-то там подчистили. Люда разукрасила свободное место между памятником и кустами разными невероятными цветами. А я пока отошел покурить.

Огляделся. На этом участке всех почти хоронили в 1989 году. И что меня поразило сразу! Слева от Марии Лаврентьевны тоже могилка. Там большая плита вертикально: «Родионов Юрий Алексеевич 1933–1989. Помним. Скорбим». А рядом железный крест с этакой фигурной вязью с иконкой Божьей Матери в центре: «Родионова Нина Сергеевна 1927–2005». Видно родственница. Может, жена, хоть на 6 лет старше. Но почему ее портрет привинтили к плите, а фото хозяина вырвали? Что получилось? После смерти Нина Сергеевна, согласно памятнику, стала Юрием Алексеевичем со всеми его причиндалами: «1933–1989. Помним. Скорбим». А на нас смотрит женское лицо. Ну не издевка ли это! И над ней. И над Юрием Алексеевичем. Да кто бы она ему ни была, зачем его фото вырвали? Тут даже не столько садизм-вандализм, сколько глупость потомков-родственников, тех, кто сотворил это чудо. Тема для фельетона. Но смеяться не хочется. Одни умирают, а другие, живые не ведают, что творят. Вот с ними нам и сподобилось жить. Тут они, где-то рядом. Может быть, мы с ними здороваемся.

Да не все на кладбище оказалось так мрачно. Сзади нашей могилки стоит роскошный гранитный памятник. Красный гранит, природный у основания, а на отшлифованной плите фото сравнительно молодого человека: «Голощапов Николай Григорьевич. 1947–1989. Отец сестры. Племянники».

Что это значит? Кто поставил этот замечательный памятник? Долго я размышлял. Понятно, не братья сестры, т. е. не дети Николая Григорьевича. И не ее дети, потому что они бы назывались внуками. А кто? Похоже, у Голощапова есть брат или сестра, это их дети — его племянники. Значит, дети его сестры, у которых есть свой отец, своя родня, своя жизнь, поставили замечательный памятник, по сути, постороннему человеку. И как это здорово! То ли Голощапов был так хорош, то ли молодежь, у которой есть возможность, не поскупилась на памятник. И так, и так хорошо получается.

А потом я набрел на… «Хмелева Анастасия Дементьевна. 1901–1989. Охраняя нас, забывая о себе, страдалица. Глубоко скорбящие дети». Сколько она прожила? Почти 90. И за весь этот свой век, со всеми его безобразиями, войной, нищетой и т. д., она заслужила непридуманные слова сыновней (дочерней) благодарности и глубокое понимание ее жизненного подвига. Такие люди в таком случае о матери словами не бросаются. Это же все прожитое и выстраданное. И сейчас это в камне, навечно. Взрослые дети о матери, родившей, воспитавшей, вырастившей их, сказали пронзительно: «страдалица». И я верю, что они действительно глубоко скорбят. В свои 90 она никак не надоела им, не была обузой, потому что всю свою жизнь она, очевидно, посвятила им — «охраняя нас, забывая о себе».

Мы с Людмилой уезжали с кладбища с добротою на сердце. У нее, может быть, свое, у меня свое. Камни говорят больше, чем люди. За редким исключением они добрее людей. Если за камнем человек хороший, интересный. Если он умер, а мы с ним живем. Не потому ли нас иной раз тянет на кладбище? Да какое угодно, лишь бы пообщаться.

А Мария Лаврентьевна улыбнулась и махнула рукой: «До скорой встречи!»

Царство теней

С некоторых пор случилась со мной одна странность: я вдруг стал замечать, что попал в царство теней. По древней транскрипции это значит царство мертвых. Ты не умер, кругом жизнь, как была, и с кем-то еще ты здороваешься и даже пьешь водку, но чем дальше, тем больше на самом деле общаешься с теми, кого уже нет. При всей огромности живого мира, бесчисленности живых людей, постепенно теряешь с ними связь, они превращаются в нечто символическое, в манекены, ты смотришь на них, как бы со стороны, наблюдаешь, но сам уже в этом не участвуешь. Им все равно, и тебе не интересно. Потому что вся жизнь твоя прошла с другими людьми. Их становится все меньше. А они живут в тебе, ты их вспоминаешь, или боишься, что их станет еще меньше, или уже не боишься, а знаешь, что так скоро и будет, и сам погружаешься вместе с ними туда, куда уходят они. В царство теней.

Когда это началось, когда возникло это вот ощущение? Сразу надо сказать: не со смерти, не с кладбища. Качество перешло ли в количество, количество ли в качество? С какой философской категории, которой пока я не подыщу слова. Разумеется, все здесь присутствует, ведь речь, по сути, идет о смерти, однако с какой? И есть ли одна такая, когда ты тоже переступаешь порог, хотя еще жив, и неизвестно, как долго ты еще проживешь, а порог переступил и видишь, как сгущаются тени.

Наверное, это может быть связано даже не с тем, что кто-то умирает. Умирали всегда и, похоже, всех нас ждет эта участь. Ходим на кладбище и, конечно же, думаем, что когда-нибудь окажемся здесь. Печально, однако до поры до времени остаешься жить в живом мире. И ничего, хлопочешь, борешься за существование — путеводная звезда светит тебе с небес. Какое уж тут царство теней? Воюешь за место под солнцем. Или погиб на войне, сразила болезнь или другая зараза — все равно ты не понял еще, что такое царство теней. А как поймешь, если мертв? Туда ведь попадаешь живым, и только так можно что-то увидеть, что-то понять, пережить. В этом и парадокс: мертвых надо пережить, чтобы оказаться в их царстве. Когда они сами начинают жить в тебе. И все более заполняют тебя, вытесняя живых.

Сложная, щемящая проблема, я понимаю. Но рано или поздно она возникает. Так когда? Почему? Когда эти ушедшие люди населяют тебя, потом заполняют, потом заслоняют все живое вокруг, и ты остаешься жить только с ними, часто наедине — только с ними.

Первая любовь

Мне было семь лет. В первом классе я увидел ее — Олю Слепову. С бантиком, очень скромную и, конечно, обворожительную девочку, которая умудрялась быть незаметной. Отличница. Может быть, поэтому я и увидел ее, что она была незаметной. Грыз на уроках ворованный из дома кусковой сахар и смотрел на нее. У меня был не портфель, а сумка. Потом мне отец сделал деревянный чемоданчик. Мы жили так. А она иначе.

Что значит иначе? Просто она была очень красивая. Нравилась. Как нравится небо, солнце и т. п. Потом у нас были концерты. Оля выходила на сцену с лентой. Такая большая красная лента. Она маленькая, и лента вилась вокруг нее сначала змеей, потом — как кружатся звезды. В рисунке этого танца была какая-то роскошь. Огонь. Странно, скромная девочка так вот скромно танцует, а что получается? Тут я влюбился в нее.

Три года учились мы в одном классе — 1–2–3-й. Ни разу, по-моему, я с ней не разговаривал и вида не подавал. Кажется, и она меня не замечала. Слишком высоко была ее Поднебесная: ни мне снизу, ни ей сверху друг друга было не видно. Издалека я любил ее. Плакал ночами, орошал подушку. Потом как-то осмелился написать ей. Или о ней.

Жили мы в ту пору в семье сестры отца, которую я звал Валей. У нас — трое, у них — две девочки. Мы переехали из Средней Азии и еще не получили свой метр. Квартира была коммунальная, как мы там все в одной комнате размещались, ума не приложу. Но ощущения тесноты или каких-то ссор не осталось, не помню. Хотя уединиться для сокровенного письма было негде. Однажды вечером, когда все наши и соседи улеглись, я улучил момент на кухне. Обливаясь слезами, стал писать Оле.

Вдруг заходит в трусах и майке дядя Андрюша, муж Вали. Добрый человек, классный сварщик у себя на работе. Но простой. И вот по этой-то простоте он, видно, сначала подглядел, чего я пишу, а потом выхватил тетрадку и ушел в комнату смешить людей. Там мои родители, Валя, дети, наверное, еще не спят. Я-то постарше их всех был. И такая стыдища.

Может быть, они посмеялись. Дядя Андрюша вернул тетрадку. А я умирал на кухне. И все порвал, конечно.

Позже я написал рассказ «Злой». О себе. О том, почему я стал злой вот с того самого случая. Не то, чтобы на дядю Андрюшу, а просто злой, наверное, из обиды, наверное, от «простоты», с какой люди могут влезть в тайны души, все растоптать и даже не почувствовать, что они совершили.

Странно, но каким-то чудом этот переворот, эта злость облегчила мои любовные страдания. По-прежнему я каждый день в классе видел Олю. И бывал на концертах, где она извивала узоры своей длинной красной лентой. И никого так сильно я не любил. Но, ни подойти к ней, ни писать, я больше не смел. Казалось, тут же появятся другие люди и лишь затем, чтобы плюнуть в душу. Не то, чтобы я боялся людей или не доверял, но что-то отгородило меня и так уж вышло, что они сами по себе, а я сам. То же самое случилось и с Олей.

Детская любовь. Безотчетная, вполне бескорыстная. Я же не видел в ней женщину. Хотя должен сказать, что и до и после у меня были отношения с женщинами. Лет с 4-х, если не раньше. В детском садике порола розгами меня мать за то, что я подглядывал за спящими девочками в «мертвый час», после обеда. Сам я никогда не спал в это время и так от нечего делать интересовался, что там у них между ног.