Самый трудный день - Николай Старилов

8

В июне сорок второго года его учеба на курсах подходила к концу через неделю или чуть больше, точной даты им пока не говорили, их должны были отправить в действующую армию, присвоив звание "младший лейтенант", но по некоторым намекам преподавателей Алексей догадывался, что нескольким наиболее успевающим курсантам, в том числе и ему, должны были присвоить сразу лейтенанта, особой радости у него это не вызывало, но все равно было приятно. В это воскресенье все, кто хотел, получили увольнение в город первое (и скорее всего последнее) за три месяца. Расчет Алексея бывать дома не оправдался - занятия шли от темна до темна, без выходных и увольнительных, и с матерью они общались только в письмах Он предупредил ее, что придет домой перед отправкой на фронт, чтобы она смогла заранее отпроситься с работы в этот день. Она написала в письме, что сможет вырваться домой только на вечер. На фронте опять происходило что-то неладное, последний месяц это чувствовалось по сводкам и по самой обстановке на курсах, наверное, и на заводах было то же самое, и отпроситься с трудового фронта даже для прощания с уходящим на фронт сыном было не так-то просто. Как бы там ни было, у Алексея был целый день - с утра и до самого вечера. Из окна трамвая он увидел работающий кинотеатр, а на aфише знакомые лица Ладыниной и Зельдина и сошел на ближайшей остановке. Ему вдруг захотелось окунуться в прежнюю мирную жизнь, вспомнить такие близкие и такие невозможно далекие школьные годы, когда с одноклассниками они беспрерывно ходили то на "Детей капитана Гранта" и "Остров сокровищ", то на "Волгу-Волгу" и "Комсомольск"... Эх, да разве мало их было, этих отличных фильмов! Они смотрели их затаив дыхание, следя за необыкновенными приключениями прекрасных людей или смеясь до слез над Бываловым и капитаном, знающим все мели. Алексей шел по улице к кинотеатру, с наслаждением набирая в грудь воздух, переполненный запахом зелени. Он увидел телефон-автомат и остановился, удивляясь неожиданно пришедшей мысли: почему в этот выпавший ему, может быть, последний его мирный день он должен болтаться один по городу? Он не привык знакомиться с девушками на улицах, но ведь были же у него знакомые девушки - просто знакомые одноклассницы, сокурсницы. Он достал записную книжку. Несколько телефонов он когда-то записывал, но когда это было? Они, наверно, уж и не помнят его, да и где они сейчас, война так разбрасывала людей, что он перестал удивляться. А если они вышли замуж? Хорош он будет со своими идиотскими звонками. У него было семь телефонных номеров. По трем никто не брал трубку. Про двух девушек ответили, что они в эвакуации. По третьему номеру раньше жила Ксения из их институтской компании, к ней иногда полушутливо ревновала его Лена. Он слушал долгие телефонные гудки и не верил, до сих пор не верил, что Ленка вышла замуж за какого-то лысого мерзавца, который носил ей какие-то кульки. Хотя почему мерзавца? Может быть, он вполне приличный человек, полюбил ее. Не может быть приличным человек, "полюбивший" девушку, годящуюся ему в дочери? Может. Любовь зла. Он понимал, что это правда, что она замужем за этим лысым, но все-таки не верил, хотя, когда он спросил об этом маму, она принесла ему единственное письмо, пришедшее от Лены из эвакуации. Рукой Лены химическим карандашом все было ясно написано, и особенно то, что она просила его мать сообщить Алексею обо всем, подтверждало, что все кончено и навсегда. Наконец трубку сняли, и женский голос спросил: "Кого вам?" Алексей ответил и после секунды молчания услышал какие-то звуки и не сразу понял, что это плачет женщина, подошедшая к телефону. Что он мог сказать? Утешать? Он вышел из будки и купил билет в кино. Ему предстояло еще раз посмотреть кинокомедию "Свинарка и пастух". "Может быть, подойти к какой-нибудь девушке, объяснить, что ухожу на фронт?.. М-да..." Он представил себе, как будет это делать, и только усмехнулся. Нет. Он снова пошел к телефону, у него есть еще один номер, надо довести дело до конца. Телефон был занят, и он постоял, ожидая, когда кончит говорить интендант второго ранга. Интендант, продолжая говорить, прижал трубку плечом к уху и, сняв фуражку, стал отирать большим клетчатым платком свою просторную вспотевшую лысину. На лице его было добродушно-виноватое выражение. По обрывкам разговора, которые доносились из будки и которые Алексей хоть и не старался слышать, но слышал невольно, ему было понятно, что у интенданта происходит довольно тяжелый встречный бой с женщиной. Лысина и брюшко навели Алексея на мысли о Лене, и этот человек стал ему сразу неприятен - слишком он был похож на того, кто купил Ленку. "Да что она, голодала? Сама продалась", - жестко подумал Алексей, с ненавистью глядя на покрытую каплями пота лысину ни в чем не повинного интенданта. Эх, если бы на них была гражданская одежда, он бы хоть мог постучать монетой в стекло, а теперь сержант Никольский должен стоять и терпеливо ждать, когда кончит трепаться со своей лялечкой этот тыловик. Отдуваясь, интендант вывалился из будки. Алексей козырнул ему, но тот не обратил на это никакого внимания, кажется, даже и не видел его, что еще больше разозлило Алексея, и он хлопнул дверью будки. Он быстро набрал номер. "Если опять неудача, пойду домой, - решил он про себя. - Завалюсь на диван и буду читать до маминого прихода". - Алло... - Таня, это ты? - Я... А кто это? - Это Алеша... Никольский, помнишь? - Он усмехнулся в трубку. - Припоминаю, - с заметным интересом отозвалась трубка. - Я рад, что ты меня помнишь. Голос хотел что-то сказать, но Алексей опередил. - Танюха, я сегодня вечером ухожу на фронт, - соврал он, но, в общем-то, это было правдой. - Давай встретимся. Что-нибудь придумаем. Голос помолчал, потом решительно ответил: - Сомневаюсь, что сейчас можно что-нибудь придумать - не то время. Но раз уж ты меня вспомнил, всеми забытую, знаешь что - приезжай ко мне. Адрес-то помнишь? Она была натурщицей. Студенты говорили ей Танюха, а преподаватели уважительно Татьяна Павловна. У нее была бесподобная фигура и не очень красивое лицо, и она была старше Алексея лет на десять. Он вышел от нее, когда уже начала спадать жара, и он немного протрезвел от выпитой днем водки. Она его не пускала, говоря, что его заберет первый же патруль, он только смеялся в ответ, но не над тем, что она сейчас ему говорила - это-то как раз было вполне реально, - а вспоминая то, как клялся ей пару часов назад в любви, а она ему поддакивала, помогая раздевать себя. Зачем он ей это говорил, он не верил тому, что говорил, и знал, что она не верит ни одному его слову, знал, что ей и не надо этих слов, - так зачем же он это говорил и даже, кажется, плакал от жалости к самому себе, лежа потом рядом с ней? Ему было стыдно не столько за то, что пришел к ней, он не видел в этом ничего такого - после того, что сделала Лена, он был свободен и имел право хотя бы на такую любовь, быть может, последнюю в его жизни, а много ли ее было в его жизни и много ли у него будет этой жизни вообще? Он думал, что ему сейчас стыдно за то, что он так вел себя с ней, не понимая, что ему сейчас было бы стыдно все равно, как бы он себя с ней ни вел, потому что, несмотря на все оправдания и даже на что он теперь хотел бы смотреть на все это как на месть с его стороны той Лене, его приход сюда был не тем поступком, который он должен был совершить перед уходом на фронт. Его никто не мог бы (и не стал бы) упрекать за то, что он пришел сюда, наверно, даже мать, и все-таки он чувствовал, что не должен был приходить сюда, хотя не мог, а вернее, не хотел понять этого, потому что что случилось, то случилось, изменить уже ничего нельзя было, и он стремился за своей неестественной веселостью скрыть стыд и нетерпение побыстрее уйти. Он улыбнулся ей на прощанье, уверенный, что никогда больше не увидит ее, даже если останется жив, и невольным профессиональным взглядом охватил ее точеную фигурку, просвечивающую сквозь тонкий ситцевый халат, и нелогично подумал, что хорошо было бы, если он вернется с войны, вылепить эту фигуру, а лицо сделать с Лены и отлить эту идеальной красоты - в его понимании - статую из нежно-золотистой бронзы, хорошо передающей фактуру тела, одновременно с этими мыслями понимая, что такой статуи с таким лицом он уже не сделает никогда. Понимая, что не надо бы этого делать, Алексей подошел к ней, обнял и, поцеловав в губы, сказал: "Спасибо" - и увидел, что на глаза женщины навернулись слезы, она вдруг оттолкнула его, вскрикнула: "И что вы... все!" - и, уткнувшись лицом в его гимнастерку, заплакала настоящими слезами. Растерянный Алексей, прижимая Таню к себе, неловко гладил ее по голове, по распущенным густым каштановым волосам.

Их эшелон шел на юго-запад, проскакивая узловые станции и останавливаясь на забытых богом полустанках. Постепенно по вагонам стало звучать все громче одно слово: "Сталинград". Но не доезжая города, их эшелон выгрузили прямо в степи, и они походной колонной по пылящему ковылю пошли к месту назначения. После полудня они проходили через село. Объявили пятнадцатиминутный привал, и все обступили колодец и набиравшую из него воду девушку. Солдаты смеялись, отпускали шутки, и она, тоже улыбаясь, успевала отвечать и наполняла из ведра солдатские кружки. Когда ведро опорожнилось, двое солдат стали на ворот, а остальные ждали своей очереди, когда она нальет им воды. Она была укутана платком по обычаю казачек - так, что видны были одни сверкающие глаза, - но скоро ей стало жарко, и то ли от этого, а может быть, для того, чтобы покрасоваться, она с невинным девичьим кокетством сдернула с головы платок. Алексей стоял в стороне, с улыбкой наблюдая солдат, отталкивающих друг друга, чтобы донская красавица напоила их, и горько думал, почему ему не встретилась в жизни такая девушка, как эта, и хотя он ничего не знал о ней, но почему-то был уверен, что она необыкновенная и чистая, как эта колодезная вода, которую она щедро сейчас дарит изнемогающим от жажды ее защитникам, думал так, как будто жизнь его уже подошла к концу и ничего уже не может в ней быть, потому что времени осталось слишком мало и некогда исправить свои и чужие ошибки.