Грёбаный саксаул - Герман Сергей Эдуардович

Сергей Герман

Грёбаный саксаул

«Армия не только школа боевого мастерства, но и школа воспитания»

Таня на проводы не пришла. Не захотела. Зато заявилась бывшая одноклассница Маринка со своей кодлой и двоюродной сестрой из города. Сестра уже неделю жила у Маринки и когда я заходил к ней, пялилась на меня откровенно наглыми глазами.

Маринка сидела рядом со мной, под столом держала горячую ладошку у меня на ширинке, щебетала что-то ласковое, и когда я созрел для секса, как обычно включила динамо и сбежала.

Все гости уже были изрядно навеселе и, наверное, забыли о том, по какому поводу собрались. Я сначала был очень удручён этим фактом, но тут ко мне подсел Вовка Некрасов и мы с ним напились до положения риз.

Вовка был из интеллигентной семьи, его отец возил председателя райисполкома, мать работала товароведом. Это был большой минус в биографии и чтобы хоть как-то его восполнить, Некрасов разговаривал матом. При этом он вставлял в свою речь не матерные слова, а наоборот.

Напивались мы с ним стремительно. На душе уже было хорошо и легко, хотелось плакать. Но тут пришла моя мама. Сказала, что водки больше не даст. Некрасов куда-то вышел. Через пятнадцать минут вернулся, держа в руках бутылку мутного стекла.

– Вот! – Потряс он бутылкой, – «Спотыкач»!

Я спросил:

– Горит?

Разлитая на столе прозрачная жидкость полыхнула синим пламенем.

После первой рюмки мы с Некрасом заплакали суровыми мужскими слезами.

Видимо, на нас подействовал «Спотыкач»…

Гремел магнитофон:

Я чувствовал себя солдатом, отправляющимся на войну. Солдатом, за спиной которого Россия.

Всё опять испортила мама. Она зашла в комнату и встала на пороге. Характер у неё был нордический, помноженный на сибирские морозы. В бабку. Та прошла суровую и многолетнюю закалку советской властью. Не боялась никого и в свои восемьдесят совершенно не говорила по-русски.

В этом отношении я похож на неё. Несмотря на многолетнее проживание в Германии, я не очень-то говорю по-немецки. Но по другой причине.

Бабка не плакала, когда осенью 1941 года её с шестью детьми из тёплого обжитого дома выслали в Сибирь. Деда арестовали ещё раньше.

Мама, молча встав рядом со мной, сказала:

– Боже мой, видела бы бабушка, что её внук тряпка! Мне стыдно за тебя!

Я ответил, что если являюсь недостойным бабушки внуком, то моя нога в этот дом более не ступит, и хлопнул дверью. Но не сильно.

И ушёл.

Но ушёл недалеко, ровно до бани на огороде.

Грохнула дверь за спиной. Я зажёг спичку. Качнулась нелепая, рваная тень. Огонёк добрался до пальцев, и я бросил на пол сгоревшую спичку. Темнота упала под ноги, но за несколько секунд я успел разглядеть лежащую на животе женщину. Это была Маринкина сестра. Её платье чуть задралось на заднице. Между пристёжкой и краем чулка матово светилась кожа.

Я подошел ближе, наклонился, содрогнулся от букета из запахов водки, крема и духов и запустил дрожащие пальцы под платье. Её кожа под трусиками была влажной, чуть шершавой на ощупь.

Девушка заворочалась в пьяном сне, что-то пробормотала.

Её губы были пухлые и мягкие, как вата и у меня возникло ощущение, что грызу потную поролоновую подушку.

В доме продолжал надрываться магнитофон:

Страстной и знойной любви не получилось.

Едва успев всунуть, я тут же зарычал и заелозил носками ботинок по деревянному полу. Тёплая, жаркая волна поглотила меня. Я отвалился в сторону. Расчёт закончил. Пытаясь застегнуть ширинку, почувствовал запоздалое омерзение. Жутко презирая себя, я уснул.

Утром у военкомата нас собралось человек двадцать.

Андрей Штеплер, рослый неуклюжий малый, с повадками начинающего уркагана держал в руках большую бутылку тёмно- зелёного стекла. Такие называли огнетушителями. Пару раз мы пересекались с ним на дискотеке, когда стенка шла на стенку.

Все были такие же, как и я. Невыспавшиеся. Нервные. Злые. Страдающие головной болью.

Прямо из горлышка, на виду у суровых отцов и плачущих матерей мы пили портвейн. Он был терпкий, тёплый, противно пахнущий. Вино пьянило, снимая страх перед неизвестностью и грядущими переменами. Мы пили, обливаясь и захлебываясь, чуточку обалдевшие от осознания неотвратимости грядущих событий.

На прощанье нам толкнули напутственную речь.

Для солидности военное командование притащило какого-то старикана ветерана, увешанного медалями вперемешку со значками. Ветеран был пьян по самые брови, но держался. Он долго рассказывал нам о чести и доблести, потом его окончательно накрыло волной опьянения, в голове что-то щёлкнуло (я даже услышал щелчок) и, ветеран авторитетно заявил:

– А за своих невест и жён не переживайте! Е…ся не все, а только лишь, кто хочет е…ся!

После этих слов звенящего медалями старикана стащили с трибуны, а нас посадили в маленький зелёный автобус с характерным названием «фантомас» и повезли на пункт сборник, где нам предстояло ожидать «покупателей».

Заляпанный дорожной грязью металлический рыдван уносил нас навстречу другой, героической жизни. Позади оставался опостылевший поселок, учителя, родители, хулиганствующие друзья и прыщавые подружки.

Сопровождал нас прапорщик из военкомата и какой-то штатский общественник лет тридцати, которого звали Витёк.

Не успели мы тронуться, как из вещмешков тут же была извлечена заначка. Прапору и общественнику налили по полному стакану.

Перед нами возвышалась спина шофера. За окном летели клочки чёрной мокрой земли с остатками грязного снега. Унылые тополя с серой корой- кожей и сидящие на кронах вороны.

Водка как всегда кончилась неожиданно. Автобус к этому времени уткнулся мордой в ворота КПП.

Штеплер о чём то пошептался с Витьком. Потом подсел к нам.

– В общем так, пацаны. Нас больше отсюда не выпустят. Кантоваться будем дня три- четыре. А может быть неделю, пока не приедут покупатели. Я договорился. Сейчас соберём деньги, пошлём гонца, а он занесёт нам водяры. Возьмём пару литров, всё будет веселее.

Прапор безучастно смотрел в окно.

Мы тут же полезли в карманы. Набралось рублей сорок. Общественник исчез. Навсегда. Ни денег, ни обещанной водяры мы так и не увидели.

Штеплер пообещал через два года оторвать ему яйца.

Нас построили. Мордатый прапорщик с засаленной повязкой на рукаве и мордой пьющего ротвейлера приказал:

– Сумки, рюкзаки, чемоданы поставить на землю.

Мы поставили свои котомки на асфальт.

– Раскрыть вещмешки. Содержимое выложить перед собой.

Искали колющие, режущие предметы, и конечно же спиртное.

У нас ничего не нашли. Поздно. Всё уже было выпито. Сначала мы злорадствовали. Потом трезвые и злые долго бродили по мокрому грязному двору. Кое- где вспыхивали короткие и стремительные драки.

Висевший на стене громкоговоритель периодически выплёвывал из себя фамилии, строгим голосом приказывал явиться туда-то и туда-то.

Наконец вызвали нас. Это была медицинская комиссия. Приказали раздеться.

Мы ходили по кабинетам как неандертальцы. Совершенно голые. Какая-то врачиха лет пятидесяти решила посмотреть чьи-то зубы. Пока она изучала кариес во рту защитника Родины, у него встал. Все заржали.

Врачиха перевела взгляд на напрягшегося воина и оторопела. Пролепетала.