Чужой сон. Повести и рассказы - Олег Погасий

Чужой сон

Повести и рассказы

Олег Погасий

© Олег Погасий, 2017

ISBN 978-5-4483-2070-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Повести

Чужой сон

1

Кирилл скользнул взглядом по двум полицейским, подпирающим трубчатые перила ограждений у самого входа в павильон метро, и прибавил шагу. Но краем глаза заметил, как один, который пониже, всё же лениво оттолкнулся от ограды, вытертой до блеска спинами и ладонями законопослушных граждан и гражданок, и направился к нему наперерез. «Не избежать проверки. Опять попался, – злился на себя Кирилл, нервно прощупывая паспорт в нагрудном кармане куртки – и какая дурацкая привычка смотреть на них! Будто сам напрашиваюсь». Медленно разжимая ладонь, и прикладывая пальцы к виску, чтобы потом резко, как ошпаренные, их отдернуть, полицейский с улыбочкой, растягивая слова, начал прикапываться: «Здра-а-вствуйте, документики можно, куда е-е-дем?». Кирилл выудил паспорт из кармана и молча протянул.

«Та-а-к, Кирилл Воронин, где проживаем?» – не глядя на Кирилла, полицейский повертел в руках раскрытый паспорт, а затем вытащил из футляра на ремне портативный прибор, выкрутил окуляр и, скрючив физиономию, приложился к нему глазом. «Там же ясно всё указано» – сиплым то ли от волнения, то ли от раздражения голосом буркнул Кирилл. «Так где проживаем?» – не унимался полицейский. Но Кирилл уже почти успокоился. Оглядев с ног до головы служителя правопорядка, Кирилл ухватил интересный образ, его торкнуло оригинальное сравнение: его документ тщательно изучает рыба-телескоп, которая мутировала до чудовищных размеров, превратившись в полицейского.

«Промышленная улица, дом 12…»

«Мочите?» – перебила Кирилла неожиданным вопросом «рыба-мутант».

«Что «мочите?» – растерялся Кирилл.

«Паспорт мочите?» – не унимался оборотень в погонах.

«Дожди, наверное, мочат» – нашелся Кирилл, сообразив, что речь, скорее всего, идет о какой-то манипуляции с подделкой документов. «Дожди, – говорите» – нехорошо улыбнулся полицейский и, небрежно покачивая паспорт на двух пальцах, вернул документ с двуглавым орлом, золотящимся на корочке томатного цвета. Медленно повернулся, и побрел назад.

Стоя на ступеньках эскалатора, Кирилл Воронин плыл вниз. Обдуваемый волной метровского тепла, он всё еще переживал случившееся наверху, но в его настроении наступил перелом. От обороны он переходил в наступление, трансформируя негативные эмоции в позитивный поток, уже понемногу завладевающий им. Проступили даже торжествующие нотки. «А каково было бы нашему Пушкину, с эфиопскими-то корнями, – приглаживал он рукой свои темные волнистые волосы – это потом – «Солнце русской поэзии. Наше – всё». А сейчас – «Где проживаете, и куда едем?». «И вечно они что-то хотят найти у меня. Всматриваются. И ищут-то всё не то. А что истинное есть во мне – не видят. Да и не хотят видеть… – но, вспомнив оловянные глаза полицейского, нахмурился и оборвал себя – чего это я размечтался: ему до меня, как до одного места; штрафануть бы или в автозак затолкать. Вот и весь интерес на этом…». « Но ничего, скоро всё изменится» – разглядывая носки своих ботинок, Кирилл сощурился и хлопнул ладонью по резиновому поручню эскалатора, чуть-чуть убегающему вперед.

Подняв голову, Кирилл задержал взгляд на ползущей вверх, хорошо ему знакомой, скульптурной группе постсталинской эпохи труда и победы материалистического мировоззрения в отдельно взятой стране.

Под куполом ротонды высились: широкоплечий сталевар в защитном костюме, с длинной кочергой, прижатой к груди; шахтер с квадратным подбородком, держащий отбойный молоток на плече; и колхозница с пуком тяжелых пыльных колосьев, свисающих из натруженных рук почти до земли. А на заднем плане композиции проглядывался пропеллер самолета, вмурованного в грязновато-коричневую стену.

Кирилл уходил вниз. В подполье. А рабоче-крестьянский триумвират с двумя полицейскими под приглушенный шум эскалатора поднимался к самим небесам.

«Но ничего, скоро всё изменится» – поправил Кирилл Воронин завернувшуюся лямку рюкзака у шеи, и передвинул ладонь на поручне, чуть-чуть убегающем вперед.

2

Солнце припекало еще по-летнему, прогревая нутро пригородного поезда. Бросив рюкзак на полку, Кирилл сел у окна, прислонившись к теплой спинке сиденья. Народа немного. Хорошо. Можно всласть развалиться, а не сидеть, как вкопанному, перекладывая затекшие ноги. Поезд, раскачиваясь, и поскрипывая, как старый шифоньер, набирал ход. За окном мелькали серые фасады промзоны, длинные свинцовые лужи, бесконечные гаражи и бетонные заборы, разрисованные радужными угловатыми облаками, нацболовскими символами и «факами».

Кирилл зевнул и отвернулся; вяло обвел взглядом вагон, прикрыл глаза и углубился в темноту, пульсирующую привычными для него, много раз прокрученными на разные лады, рассуждениями.

Если кто-нибудь его спрашивал: «чем он по жизни занимается?», – Кирилл, многозначительно выдерживая паузу, помявшись, и помня завет классика «скрывайся и таи», слабо улыбаясь, что-то там врал, или, мягко говоря, вводил в заблуждение, – называясь то продавцом-консультантом обувного магазина, или грузчиком супермаркета, или, на худой конец, – лицензированным охранником.

Ну, во-первых, – эта идиотская постановка вопроса взрослому человеку относительно его места работы – «чем занимаешься?». Раньше спрашивали: «Где работаешь, кем работаешь?». А применительно к настоящему моменту: « Что делаешь?». Тяжелые глыбы этих слов, тогда казалось навсегда будут звучать фоном жизни. Кириллу это напоминало мраморную доску, ввинченную в фасад послевоенного ампира, с высеченными на ней датами жизни какого-нибудь видного советского деятеля науки или искусства, и с надписью, пугающей безысходностью перед временем: «Здесь жил и работал…» Это отдавало кладбищем. Но с начала девяностых лексика и синтаксис сильно изменились. Неработающие россияне перестали именоваться тунеядцами, появились «фрилансеры», а чтобы управлять крупным предприятием необязательно было иметь диплом технического вуза. Еще в детстве родители бывало найдя Кирилла, мечтательно уставившегося в трещинки на потолке или пространно наблюдающего легкое колыхание занавесок, тронутых весенним ветерком, строго опускали его на землю: «Хватит ковырять в носу, иди, займись чем-нибудь». Лет через двадцать он, наконец, последовал родительскому наказу, занявшись мелкооптовым сбытом повсеместного тогда дефицита. Вершиной его деятельности была торговля отечественной курятиной, при этом он успевал «втюхивать» еще и импортные презервативы. А один его знакомый настолько перестал «ковырять в носу», что перепробовав дюжину занятий, и вняв другому устойчивому выражению, стал «рыть землю рылом», занявшись перепродажей земельных участков.

Но это дела давно минувших дней, и в этом для Кирилла стояла лишь проблема выживания. Его ум и сердце мечтали совсем о другом. Как-то у одного известного литератора он вычитал, что назваться сейчас поэтом – будет равнозначно тому, чтобы заявить о себе: «Я – сумасшедший!».

Один раз, тоже в пригородном поезде, отвечая на такой вопрос, сидящему рядом бровастому дачнику, под настроение он выдавил из себя это подозрительное слово «поэт». Это вызвало удивление, быстро переходящее в скуку. К персоне Кирилла был потерян всякий интерес. Дачник нахмурил брови, закрутил головой по сторонам, и поспешил пересесть, бросив на прощанье испуганный взгляд. А никем другим, кроме как поэтом, «по жизни» Кирилл Воронин себя и не считал.

Чуткого слуха задремавшего Кирилла коснулись заунывные звуки, правда, похожие на музыку. Воронин открыл глаза. Напротив сидел юный паренек. Его худое тело было утоплено в стильные джинсы и майку непомерных размеров. Он выдувал изо рта розовый пузырь жвачки, болтал ногами в кроссовках со светящимися шнурками, и дергал головой в такт музыке, которую слушал через айфон. «Русский рэп, этого еще не хватало, – поморщился Кирилл, расслышав плохую ритмику речевок – придется теперь слушать этот маразм». «Что же ты, дорогой мой, слушаешь, – любой темнокожий из Бронкса или Гарлема споет тебе лучше» – хотел было образумить рэппера Кирилл, но увидев стену русского леса за окнами несущегося поезда, мягко улыбнулся и решил, что, пожалуй, не стоит. Закрыл глаза и постарался использовать раздражающий фактор в качестве толчка, пружины для разгона своих амбициозных помыслов. Он почти не сомневался в успехе задуманного.

«Всё дело ведь в музыке, или в ритме. В вибрации этого бесконечного пространства. Надо только уметь слышать. Стать частью этого пространства, на какой-то миг потерять себя в его безднах, чтобы потом вознестись к его звездам» – сладострастно накручивал себя Воронин и сильнее сжимал глаза, как будто стремясь еще больше сгустить тьму, тем самым приблизив к себе. Он решительно отказывал современной поэзии в каких бы то ни было попытках отобразить эти космические вибрации. Завязать их в один узел с ритмами сегодняшнего дня. Считал её местечковой, давно потерявшей свое сакральное назначение. И потому никак не причислял себя к весьма многочисленному поэтическому цеху. Он бы определил себя – диссидентом поэзии. Катакомбной её церковью. И если и называть их поэтами, – то нет, увольте! – для себя он готов подыскать какое-нибудь другое слово. Одни вовсю эксплуатировали своё филологическое образование, расширяли лексику, баловались историческими аллюзиями. Другие вводили прозаизмы и экспериментировали с размерами. Третьи «висели» сплошь и рядом на цитатах, превращая свои вирши в ребусы для непосвященных, немногочисленных читателей, но подыгрывали желчным критикам. А авторы верлибров, на взгляд Воронина, вообще окончательно выпихивали всякий дух музыки из текста. Были и последователи традиционного стихосложения. Хорошо усвоив технику, двигаясь по гладко обкатанной дороге, они добивались признания, получали премии, штампуя вполне добротные стихи. Но каких бы успехов кто бы ни добивался, а случались и превосходные стихи, и даже выпадали гениальные, это все равно ничего не меняло, – в них не было магической силы, способной творить жизнь. Иногда несколько снижая накал своих страстей, Воронин всё же допускал, что возможно кого-то упустил, не читал. Да, он бывал самонадеян, заносчив, но что с этим можно было поделать, если Воронин твердо верил, что заполнить этот бездонный вакуум призван именно он. Это убеждение преследовало его с того самого дня, когда придя из школы, он забыл выдернуть из розетки шнур радио, и после вечерних новостей, вместо концерта по заявкам, вдруг зазвучала «Весна священная» Стравинского. Кирилл был дома один. За окном расползались сумерки. Улицы были пустынны, как в зарубежном фильме. Он так и не включил свет. Он так и просидел в оцепенении у приемника, застигнутый врасплох этой музыкой. Звуковые картины вошли в его тело, растеклись по кровеносным сосудам, стали частью его самого. Он тогда сразу получил Знание. Посвящение в Великую Тайну Ритма. Это он понял чуть позже, ночью, ворочаясь на кровати, освещенный почти осязаемым светом луны. Но нужно еще многому учиться, набираться терпения, отвоевывая у серых будней пространство того Великого Ритма, расширяя и упрочняя его в себе с каждым днем. И ждать, ждать, и ждать. Но теперь время настало.