Невесомый мой паланкин - Соэль Карцев

Глава первая.

Этика

***

Фотон

  Стук колёс и граффити безличные,

за окном – не родная земля:

что же держите здесь, заграничные

перелески, болота, поля?

Ностальгию познаю едва ли я:

дела Родине нет до меня.

Здесь семья и родился мой маленький:

пару лет здесь не зря разменял.

Целый день: и заботы, и радости.

Сына старшего, вот, повидал.

Хорошо… Не хватает лишь малости…

Капля с неба… И хлынет вода!

И накроет спасительной свежестью

в жаркий полдень среди тополей,

одарив позабытою нежностью

ленинградских тенистых аллей…

Тихим вечером, медленно тающим,

я пишу в электричке стихи;

для вещей незнакомых пристанище —

вещество поутихших стихий.

Улыбнётся спросонок мелькающий

и привычный, вокзальный перрон.

Не прощаюсь со сказкой пока ещё

и жар-птицу держу за перо.

Мне судьбу – сероглазую спутницу —

не искать в неизвестных мирах;

невесомым фотоном, на улице

освещают стихи  полумрак!

***

Бутафория (поэма)

Невесомым фотоном стихи – то ли дар, то ли блажь —

озаряют  по улице детства счастливый вояж

в той стране,  где зима беспокойно быстра на примерке.

Пусть за окнами вновь нам  едят, протезируют мозг

гуманисты в запасе, сминая в расплавленный воск

на вечерней поверке.

Листья ищут тепла. Этих старых парадных уют

как подножье Олимпа, где лифты бессмертье куют,

зажимая дверьми зазевавшихся мам и младенцев…

В них убористый почерк тинейджеров стенки разъел,

и знакомая клинопись там завершает раздел

понадёжней каденций.

Здесь привычны дела. Многотомные сводки властей

и тоскливые своды судьбы между их челюстей.

Потолки натяжные, работа и взрослые дети:

впятером на квадратах родных. А за выслугу лет —

новый шведский диван да на транспорт бесплатный билет;

и всё те же соседи.

Вереницы домов, иномарки, в метро марш-броски,

а у входа старушки:"Купите – бормочут – носки".

На асфальте реклама: ремонты, Содом и Гоморра;

магазины ночные… Народ тащит с дачи мешки.

Бизнесмены на форумах наглые ловят смешки

прохиндея и вора.

Променять на свободу селёдку под шубой готов

тут не каждый четвёртый… Сознание своры котов

поглощает сознание Божьих созданий;

хоть коты, вроде, тоже  от Бога – орут будь здоров,

если сильно голодные – им не хватает кормов

и без счёта свиданий.

Время смоет следы кафкианских пейзажей на дне

рек, текущих под кожей в немыслимой нам глубине,

всё расставит по полкам… Нулями от доли процента

рассчитает свершенья, провалы, законы смертей…

Свойства ангелов, может, а может, чертей

порождает плацента.

Только здесь вроде чёрной дыры; искорёжена ось

обалдевшей планеты и время расплющено вкось.

По дощатым настилам покойники прошлой державы

валом валят отсюда в распахнутый мир голубой,

где с открытым лицом нас встречает прохожий любой,

бомб не ведая ржавых.

Что ещё не порвали Европу на сотни частей

радикалы, мигранты, политики разных мастей,

в это веришь с трудом, находясь в окружении хладном

обращённых к живым, мертвечиной смердящих речей,

ворожбы на костях и омоновских крепких плечей —

диссонансом  досадным.

Что в ментальности вечера? Пегая,  странная грусть —

словно пёс  ошалелый – и город,   в который не рвусь…

Обыватели топают мимо, лелея заботы…

Мне бы в лица вглядеться, но сеется дождик с небес;

вечных луж зеркала отражают  падение бездн

на исходе субботы.

С доброй феей лесною горланить во все времена,

по зелёному лугу бежать и держать стремена

моего удалого коня в дивном сне послезавтра…

Только вряд ли поможет проверенный этот рецепт;

за спиною,  у входа в идиллию тот же концерт

с чашкой кофе на завтрак.

Мы, пожалуй, повсюду,  осколки империи той —

ведь открыты границы – но держится купол литой,

где кончается тень, привлекая и тех, кто уехал

и тем более тех, кто остался, как шарик Фуко;

кто-то сводит концы, кто-то смаху вмерзает в Юкон

на вершине успеха.

Не пора ли увидеть, как бьётся под кожей река,

дотянуться до сжатой материи материка

и  вернуться к себе? эх, мешает короста:

императоры, ханы, тираны, генсеки, князья,—

всё лишь мы, познающие снова оттенки  "нельзя" —

бутафория просто.

***

  Река жизни

    Посвящается Марине Цветаевой…

Вернёшься ты из этой долгой муки,

Меж небом и землёй!

Растопит луч литые льды разлуки —

Безжалостной зимой.

Грядёт поток надежды и спасенья,

Отступит суета.

Ты будешь жить среди стеблей растений

– Прожилками листа!

Ты не уйдёшь, и в этом вихре вечном

Пусть бархатом дождя

Коснёшься нас на перекрёстке Млечном,

Как берега – ладья.

Изящная, как лань, в движеньи чутком,

Наивна и чиста,

Приведшая свободною минуткой,

В знакомые места.

Дубравы шум и птичьи переклики,

И вишни спелой вкус…

– Твой голос здесь – плетеньем ежевики,

Нелепицею чувств!

Нам всем теперь – тебе, созвучной эху,

У томика внимать.

Твои стихи, не просто на потеху,

Как таинство – читать.

Горчит полынь и сладок плод запретный:

Мне грустно и легко,

Твой абрис здесь и силуэт заветный —

Из глубины веков.

Наедине с печальною тобою —

Случайны и смешны

Следы в душе невидимого боя —

Без правды и вины.

Уж сколько лет, как вижу эту бездну

Развёрстую вдали!

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли.

–

В финальной строфе использованы строки Цветаевой из стихотворения:

"Уж сколько их упало в эту бездну"

***

Марина

 "В большом и радостном Париже

  Мне снятся травы, облака,

  И дальше смех, и тени ближе,

  И боль как прежде глубока."

                                            Марина Цветаева

Не опоздание, а радость

И неба чистая пастель,

И смех, и тени за оградой,

И ожидание потерь.

Давай, Марина, через годы

Мы о тоске поговорим.

Как эмигрантов пароходы

Вдаль уплывали. Горький дым.

Расстрелы, а затем разруха,

Но всё же Родина – одна!

И без неё поэту – мука:

Ту чашу выпила до дна.

Там запах свежих круассанов:

– Гарсон.

– Мерси, мадмуазель.

Здесь стоны из Чека подвалов

И непримятая постель.

Ждала вестей и не ложилась,

Курила долго, у окна,

И напрягалась шеи жила,

Но всё же, Родина – одна…

И, опустив смирённо руки,

Ты приняла, как божий дар,

Страны родной и вид, и звуки,

Её растянутый удар.

***

 Ночной портье

 Ко мне приходит мой ночной портье,

Мой мрачный стражник, вечный инквизитор,

Из тени незадёрнутых портьер,

Когда не жду и не прошу визита.

Ботинками ступает на палас,

С ухмылкою мне глядя прямо в очи,

Распахивая рта кривой атлас,

Как жэковский, хмельной водопроводчик.

Права качает, душу теребя

И  требуя отчёт за весь период:

Мол, сколько, ненавидя и любя,

Мол, сколько про Владивосток и Рио

Ты написал?…  А я молчу в ответ…

Скукоживаясь,  пропадает доблесть.

Скользят слова,  подобные плотве,