Книга для ПРОчтения - Екатерина Великина

Екатерина Великина

Книга для ПРОчтения

Про маму

Сколько я себя помню, у меня всегда были хорошие отношения с родителями. Особенно с мамой. Нет, отеческой крови я хлебнула, как положено, и даже поболее, чем некоторые, но все-таки устаканилось. Лет так эдак с семнадцати проблема поколений начала рассасываться, и к двадцати у нас наросла та самая «дружба вне времени», к которой вроде как следует стремиться. Живем довольно старомодно: это когда все всем все должны «просто-потому-что-вот-так-склалось». Так, скажем, она двадцать четыре часа в сутки готова принять киндер-сюрприз в лице младенца Ф. (с кислой миной, само собой, но готова), в то время как я готова отоваривать ее сумочками, возить на дачу и обратно и выслушивать монологи про мигрень (заметьте, без кислой мины, потому что я же не хочу лишиться вечера без киндерсюрприза). Короче говоря, жить бы и радоваться, а меж тем радости довольно редки.

Отчего?

Все очень просто: с одной стороны, родитель-друг прекрасен тем, что он хорошо тебя знает. Но с другой стороны, через это знание некоторые представители старшего поколения напрочь лишаются всякой светскости. И вот скажите мне, что может быть гаже друга, который говорит все «так, как есть»?

Мне, например, вообще кажется, что «страшная правда» — это некий рудимент в отношениях. Достигнув определенного возраста, человек и сам прекрасно знает имена своих тараканов, и ему не требуется списочка «Вася-Маша-Дуня». Нет, безусловно, бывают такие периоды, когда ты «заблудился и не видишь истины». Но ведь эти блуждания не так и часты, а меж тем сколько вокруг любителей поднять Вию веки…

О чем это я?

О святом.

О сапогах то есть.

Третьего дня оскоромилась. Поехали одевать супружника, «потому что оно все несчастное и ничего-то у него нет», а там — они. Ну, все вы знаете, как это происходит: оно по-прежнему несчастное, только теперь еще и бедное, а я вот это вот… при них я теперь, короче говоря. «Зачем я при них?» — это второй вопрос, и тому, кто даст на него ответ, наверняка светит Нобелевская, но это к делу не относится, чтобы сдохли все те, кто придумал сейлы.

Все на самом деле обычно: я купила те «казаки», которые должна была купить год назад.

Да, мой разум сказал мне, что год назад ты, дура долбаная, купила ДРУГИЕ «казаки».

Да, мой разум сказал мне, что в этих, дура долбаная, через два месяца никто ходить не будет (их поэтому и распродают, дура долбаная).

Да, мой разум сказал мне, что даже дура долбаная понимает, что за эти деньги можно купить что-нибудь современное.

Да, да, да!

Но пока разум распинался, я взяла их в руки, и пряжки зазвенели, и разум захрипел предсмертно, а поэтому я показала разуму дулю и взяла джинсы, и еще куртяшку, и завтра ремень пойду возьму, вот-тебе-вот-тебе-вот-тебе-умник.

На этом истории положено закончиться, но увы: нет во мне размаху. Точнее, есть, но надолго его не хватает.

Едва я вышла из магазина, как разум ожил и начал стремительно меня пожирать. Сначала тихонько — «у тебя есть такие же», потом громче — «а зато теперь ты не сможешь купить вон те», потом еще громче — «а ведь нормальные люди покупают мебель или даже копят», потом еще и еще… К тому моменту, когда мы садились в машину, я была одним большим чувством вины, и сапоги, переведенные в Фасоличьи киндеры, уже довольно по-испански лобызали мои стопы.

— Дима, ты только не злись. Давай их назад отнесем, — робко предложила я мужу.

Говорить этого не следовало, потому что как только я захлопнула пасть, супруг стал похож на работника ЦУПа, получившего телеграмму «Верни взад летать отказываюсь твоя стрелка тчк».

Дальше последовала нудная лекция о том, что «кое-кто не девочка и вроде должна бы…», но я предпочла не вникать. В принципе, когда ты сам себя ешь, сторонние едоки не треба, а уж если я закусываю Катечкиной, то это всегда основательно.

Так в муках прошло два дня. А на третий Бог меня пожалел и послал мне телефон с подругой Н.

— Катя, ты, честное слово, как ребенок, — сказала мне подруга Н. — «Казаки» — это вне времени. Их носили, и носят, и носить будут.

— Ты думаешь?

— Уверена. Это как кроссовки. Так что ничего ты не глупость сделала, а все правильно купила.

Положив трубку, я возликовала. Необходимый кирпичик, по которому я выкарабкаюсь из мутной сапожной вины, был найден. Не желая терять удачу, я вновь взялась за телефон, для того чтобы укрепиться в правоте подруги Н. посредством обсуждения проблемы с товарками А., О. и И. Моя речь была простой, краткой и выстроенной таким образом, чтобы избежать недомолвок и домыслов.

А именно:

— Знаешь, я купила «казаки». Дорого. Правда, они вне времени, как кроссовки, и ничего это не глупость, а вовсе даже правильная покупка?

— Правда, Катька, — сказала мне подруга А.

— Да кто бы сомневался, — хихикнула подруга О.

— Если клевые, то скажи, где брала, — ответила подруга И.

И все было бы хорошо… Если бы какой-то черт не дернул меня позвонить подруге М.

— Знаешь, я купила «казаки». Дорого. Прав…

— Вот ведь дура, их никто уже и не носит, — немедленно ответили мне.

Два дня не разговаривали. На третий я ее простила. Ну да, подруга М. у меня одна, да и я у нее одна — куда ж нам теперь деваться. Но я, честное слово, когда-нибудь ее за прямоту удушу. Охужэтимнеродители!

Про страшные книжки

Ох, тяжела ты, доля Достоевского! Ох, блин, как же ты тяжела! Я не разгружаю вагоны, я не управляю космическими полетами, я даже пол не мою, блин. Я всего лишь пишу малюсенькую книжку, где в конце все умерли, а перед тем, как умереть, поели друг друга заживо, ну и еще там дрались по-всякому и немножечко занимались сексом. Всего три героя — мальчик, девочка и Прошлое — а сколько мук, елки-палки!

Девочку я возненавидела где-то с пятнадцатой страницы. С шестнадцатой меня уже несло, как мусорный пакет с балкона.

Ну ничего не могу с собой поделать: как только текст достигает своего пика (читай: читатель должен трястись от страха и нервно оглядываться по сторонам), меня пробивает нездоровый и совершенно катечкинский смех.

Оно смотрело на нее, пустые глазницы сочились…

Пустые глазницы сочились…

Пустые глазницы сочились…

Какого черта там сочится, если они пустые? И вообще, что за дебильное слово «сочились»? Горели! О, горели — лучше!

Пустые глазницы горели…

Пустые глазницы горели…

Пустые глазницы горели…

Блин, это не чудовище, а дворник какой-то похмельный в поисках протирочной жидкости. Может, ну их в задницу, эти глазницы? Может быть, без глаз? О! Без глаз — это зыко.

— Дима, а если к тебе придет дрянь без глаз, ты в штаны наваляешь?

— Чиво?

— Ну вот без глаз кто-нибудь… к примеру, монстр?

— То есть совсем без глаз?

— Ну не совсем… Без глаз-то, наверное, не придет — на пороге споткнется… Ну, короче, без глаз спереди. И вообще какая разница?

— Без глаз спереди — это значит, глаза — на заднице?

— Это значит, что ты дурак… Ну ладно, пусть глаза на заднице. Пусть! К тебе придет дрянь, у которой совершенно ничего нет на лице, и встанет напротив. Страшно?

— Не-а, смешно.

— ?

— Ну у нее же, у дряни твоей, глаза на заднице. Разве не смешно?

— Бугагагага… Нет… Погоди! Не смешно! Если у нее глаза на заднице, а она стоит перед тобой, то как ты эти глаза увидишь?

— Э-э-э… Никак.

— Что и требовалось доказать.

Итак.

Оно смотрело на нее. Его лицо, точно большая бесформенная маска, переливалось всеми оттенками красного. Ева попятилась в сторону и увидела…

…глаза на заднице.

Так, взять себя в руки, перестать ржать, настроиться на рабочий лад.

Ева попятилась в сторону и увидела, что ноги существа находятся в нескольких сантиметрах от пола.

Отличненько, отличненько!!! Дальше.

…и увидела, что ноги существа находятся в нескольких сантиметрах от пола, в то время как глаза висят на жо…

Блин! БлинБлинБлин!

Ева попятилась в сторону и увидела, что ноги существа находятся в нескольких сантиметрах от пола. Точка.

Оно парило.

Зыко-зыко-зыко!

Глаза хлопали и жалобно смотрели.

— На заднице, — машинально отметила Ева, смачно плюнула и вышла в другую комнату.

И вот так всегда.

Не лезет из меня Достоевский. Точнее, он лезет, но начиная с шестнадцатой страницы мне приходится давить своего унутреннего водопроводчика с его сортирным юмором, а он, зараза, живуч.