Азиатский берег - Томас Диш

Томас М. Диш

Азиатский берег

I

С улицы доносились голоса и шум машин. Шаги, хлопанье дверей, свистки, снова шаги. Он жил на первом этаже и не имел возможности избежать этих проявлений шумной городской жизни. Звуки накапливались в его комнате как пыль, как ворох нераспечатанных писем на запятнанной скатерти.

Каждый вечер он переносил кресло в пустую заднюю комнату, которую предпочитал называть гостиной, и созерцал черепичные крыши и огни Ушкюдара по ту сторону черных вод Босфора. Но звуки проникали и в эту комнату. Он сидел в полумраке, пил вино и ждал, когда она постучит в дверь.

Или пытался читать: книги по истории, записки путешественников или длинную скучную биографию Ататюрка[1] — в качестве своего рода снотворного. Иногда он принимался даже писать письмо жене:

Дорогая Дженис,

тебя, наверное, интересует, что со мной произошло за последние несколько месяцев…

Общие фразы, жалкие любезности — и только. К сожалению, он и сам не смог понять, что с ним произошло.

Голоса…

Чужая, непонятная речь. Некоторое время он посещал Роберт-колледж, пытаясь овладеть турецким языком, и для этого три раза в неделю ездил на такси в Бебек. Но грамматика, основанная на принципах совершенно чуждых всем известным ему языкам, с ее размытой границей между глаголами и существительными, существительными и прилагательными, оказалась недоступной для его неисправимо аристотелевой логики. Он с мрачным видом сидел в классной комнате на задней скамье за рядами американских подростков, выделяясь из окружающей обстановки подобно механической конструкции на далианском пейзаже — сидел и как попугай повторял за учителем дурацкие диалоги между доверчивым Джоном, который путешествовал по улицам Стамбула и Анкары, задавая всевозможные вопросы, и услужливым, осведомленным Ахмет-беем. После каждой беспомощной фразы Джона становилось очевидным — хотя ни один из собеседников, конечно, не признал бы этого, — что он так и будет без конца блуждать по извилистым турецким улицам, оставаясь бессловесным объектом презрения и мошенничества.

Все же эти уроки, пока они продолжались, имели одно несомненное достоинство. Они создавали иллюзию деятельности, мираж в пустыне повседневности, то, к чему можно было стремиться. Через месяц начались сильные дожди, и появился удобный повод не выходить на улицу. С большинством достопримечательностей города он покончил за одну неделю, но еще долго после этого продолжал свои прогулки, пока наконец не изучил все мечети и крепости, все музеи и водоемы, обозначенные жирным шрифтом в путеводителе. Он посетил кладбище Эйупа и посвятил целое воскресенье древней городской стене, старательно выискивая — хотя и не умел читать по-гречески — надписи, посвященные византийским императорам. Но все чаще во время этих экскурсий он встречал женщину и мальчика, вместе или поодиночке, пока не начал вздрагивать при встрече со всеми женщинами или детьми. И опасения его не были безосновательными.

Каждый вечер в девять часов, самое позднее в десять, она приходила и стучала в дверь его квартиры, а если парадная была уже заперта, то в окно. Женщина стучала терпеливо и не слишком громко. Иногда ее стук сопровождался несколькими турецкими словами, чаще всего: «Явуз! Явуз!»

Такого слова не было в словарях. Но от почтового клерка в Консульстве он узнал, что это распространенное в Турции мужское имя.

Его звали Джоном. Джон Бенедикт Харрис, американец.

В течение примерно получаса женщина стучала и звала его — или какого-то воображаемого Явуза. И все это время Джон сидел в кресле в пустой комнате, попивая кавак и наблюдая за движением паромов в черной воде между Кабатасом и Ушкюдаром, европейским и азиатскими берегами.

Впервые он увидел ее возле крепости Румели Хизар. Это случилось в один из первых дней после прибытия, когда он ходил записываться на курсы в Роберт-колледж. Заплатив за занятия и осмотрев библиотеку, он стал спускаться с другой стороны холма и сразу же увидел огромное величественное сооружение. Он не знал, как оно называется, потому что путеводитель остался в отеле. Во всяком случае, на берегу Босфора стояла древняя крепость — громада из серого камня с башнями и бойницами. Было бы неплохо ее сфотографировать. Но даже с такого большого расстояния крепость оказалась слишком велика и никак не помещалась в кадровую рамку видоискателя.

Он свернул с дороги на тропинку, которая петляла среди сухого пустырника и, судя по всему, огибала крепость. По мере того как он приближался к стенам, они вздымались все выше и выше. Едва ли у кого-нибудь возникала охота штурмовать такую твердыню.

Он увидел ее ярдов за пятьдесят. Женщина шла ему навстречу и несла большой сверток. Она была одета во множество пестрых застиранных тканей, какие носили все бедные женщины города, однако, в отличие от них, она почему-то не пыталась прикрыть свое лицо шалью, когда заметила постороннего мужчину.

Но возможно, причиной тому был сверток — нечто завернутое в газету и перевязанное бечевкой, — который делал этот жест стыдливости весьма затруднительным. Во всяком случае, едва взглянув, она тотчас опустила глаза.

Он сошел с тропинки, пропуская женщину, и она, проходя мимо, пробормотала какое-то слово по-турецки. Вероятно, «спасибо». Некоторое время он наблюдал за ней: не оглянется ли? Женщина не оглянулась.

Он брел по крутому, осыпающемуся склону холма вдоль крепостной стены и не находил входа. Забавно было думать, что входа может не оказаться вовсе. Со стороны пролива, между водой и навесными башнями, оставалась лишь узкая полоска шоссе.

Потрясающее сооружение.

Вход, который все же существовал, находился у центральной башни. Войти внутрь стоило пять лир, и еще две с половиной лиры требовалось заплатить за право фотографировать.

Из трех главных башен посетители допускались лишь в одну, расположенную в центре восточной стены, которая тянулась вдоль Босфора.

Джон чувствовал себя неважно и медленно поднимался по каменной лестнице. Камни для этих ступеней, очевидно, были позаимствованы из других строений. То и дело попадались фрагменты классического антаблемента или совершенно неуместные здесь резные изображения — какой-нибудь греческий крест или византийский орел. Каждая ступень напоминала о падении Константинополя. Лестница выходила на высокие деревянные мостки, примыкавшие к внутренней стене башни на высоте около шестидесяти футов. Слышалось хлопанье крыльев и воркование невидимых голубей; где-то ветер играл металлической дверью, открывая и закрывая ее. При желании в этом можно было усмотреть некие зловещие знаки.