Кот - Александр Покровский

Александр Покровский

Кот

Странно смотреть

Странно смотреть, как совершенно незнакомые люди читают мои книжки.

Такое чувство, будто я здесь совершенно ни при чем: я - сам по себе, книги - тоже.

Однажды я несколько минут смотрел на лоточника, который, забросив свой лоток, сидел на асфальте и дико ржал. Люди шли мимо, оборачивались на него, а он не обращал на них никакого внимания; казалось, вокруг для него вообще никого не существовало - только он и книга.

А еще мне рассказывали, что кто-то вместо исполнения супружеских обязанностей читал ее жене и весь секс пошел насмарку.

А потом был такой случай, что человек гоготал на всю электричку, а все вокруг ехали два часа, не шелохнувшись, потому что решили, что рядом псих.

Кто-то читал в госпитале, где лежал с инфарктом, а потом выздоровел и говорил, что от смеха.

Кто-то - врач - читал душевнобольным и потом утверждал, что они все поняли, и ему теперь хотелось бы повидать автора, потому что так просто с чокнутыми не достигнуть взаимопонимания, и поэтому ему интересно было бы посмотреть на меня, и это интерес не праздный, но профессиональный.

А вот что прислали в письме с Дальнего Востока: "Как-то к нашему командиру в гости приехал генерал, который окончил академию ГШ. Как водится, туда, сюда, Паратунка… Ночью генерал заснуть не может - разница девять часов с Москвой. Чтобы как-то скоротать время, командир дал, на свою голову, почитать "Расстрелять". Всю ночь домик сотрясался гоготом. А в половине шестого генерал разбудил командира и говорит: "Вадим, ты представляешь, а я тоже про дырки в тапочках спрашивал. Неужели это так смешно?"

А сейчас я расскажу две истории о том, как я сталкивался со своими читателями.

Первая - про Алексеева.

Утром звонок по телефону. "Саня! Это ты написал книгу?"

Когда утром говорят "Саня", я обычно отвечаю: "Я".

"Это Алексеев! Флагманский штурман. Помнишь меня? (Нечленораздельное "эм-мм".) Ты на дивизии флагманским химиком был, а я штурманом. Ну, вспомнил? (Конечно. Правда, я флагманским никогда не был, но зато часто его заменял.) Здорово! Меня тут в Питер, в институт, назначили, ну и перестройка, сам понимаешь, не успел дела принять - весь ЗИП из кладовки свистнули. Сижу, горюю. Там золота в платах килограммов на тридцать. Заходит командир и говорит: "К тюрьме готовишься?" Я ему: "Готовлюсь". Он мне: "Пока готовишься, на, почитай", - и даёт твою книжку. Я так смеялся, а потом подумал: "Да хрен с ней, с тюрьмой и с золотом тоже!"

Позже мы с ним встретились. Вхожу в кабинет - совершенно незнакомый мужик. Он опешил. Дело в том, что у меня есть однофамилец - Саня Покровский, и он тоже химик, поступали вместе в училище, а потом - пьянка-драка, и его на год на флот отправили, - по его собственному выражению, "чем-то груши околачивать", но вернули и дали доучиться. Саня очень хороший человек, но с лица не совсем поэт.

"Вот и я думаю, - говорил потом Алексеев, - как он мог книгу написать?"

Вторая история - про соседа Владимира Семёныча. Мы с ним получили от родины жилье в одном доме и поехали за кафелем на его "Жигулях".

"Слушай, - говорит мне Семёныч по дороге, - тут один наш с Севера про флот написал. Не читал? Покровский. Я тут спрашивал, он на Севере служил".

Я, честно говоря, почувствовал себя неудобно. Владимир Семёныч - бывший зам. командира дивизии, а среди них мало нормальных. Меня он пока не знает, как он к рассказикам относится - непонятно.

"Классно пишет! Слушай, ну как вот жизнь натуральная! Мы учения в Калининграде проводили, так какие там учения, все завалили: сидели и вслух читали - умрешь!"

Тут я ему решил признаться, что Покровский - это я.

Он посреди дороги бросил руль и на меня уставился - чуть в дерево не въехали.

Пёс

Я закрываю глаза и слушаю ночь.

Она - как зверек. Точнее, как его шерсть. Я люблю шерсть. Ее можно перебирать, пропускать между пальцами. Она между ними течет.

А потом ночь сама тебя пробует. Она прикасается к тебе, прилипает, приникает, и ты становишься её частью, становишься, как она. Но она не уничтожает тебя. Нет.

Если тебе захочется, выйдешь из нее и снова станешь собой.

Это здорово.

В ночи живут звуки. Они живут сами по себе. Они здесь обитают. Здесь их дом. Они здесь рождаются и умирают. То затаиваются, то возникают. Ночь - их прибежище. Ветер, ручей, шелест листвы, топот ежа, стрекот цикад - все это звуки.

Люблю, чтобы было лето. Если его нет, его можно вызвать.

Мысленно.

И добавить в него запахи - травы, воды.

Можно земляники. Она щекочет ноздри. А ягоды лезут в уши.

– Эй!

Это меня. Бросок - и я растворяюсь.

Я умею это делать. Надо только понять, что ночь тебе не враг, и тогда в нужное время ты в ней пропадешь. Легко, как крылья совы.

Ночь - моя. Я ее не отдам.

Пускай день отойдет им, а ночь - мне. Чуть стемнело - утекаю за дверь. С некоторых пор умею течь - движения плавные, любое препятствие словно оглаживается. В это время у меня не бывает костей.

Никто никогда не видел, как я исчезаю.

Хотя однажды их старший столкнулся со мной в дверях. Он сейчас же осклабился:

– Счастливой охоты!

У меня дрогнули губы. Кажется, и я улыбнулся в ответ. Во всяком случае, я посчитал, что улыбаюсь, но он отпрянул, пробормотал:

– Чокнутый, вот чокнутый…

Как-то услышал, что рычу. Кто-то подходил со стороны оврага. Он наступил на сучок, и я услышал свое ворчанье. Оно совсем тихое и идет от груди.

Они теперь часто приходят.

Иногда нахожу записку: "Выходи один".

Это они мне. Больше некому.

Они - людоеды. Людоеды никогда не приходят одни. Я всегда выхожу им навстречу.

И убиваю всех.

Они меня никогда не видели.

И не увидят.

Они даже не понимают, что происходит. Что-то прилетело и ударило в грудь. Совсем тихо. Он только ойкнул.

Мало ли что умеет летать.

Может быть, это были карандаши?

Конечно. Это карандаши. Много карандашей. По два в секунду.

Я бросаю их на звук.

Людоеды громко дышат.

Так нельзя.

Если хочешь жить, нужно научиться вообще не дышать.

Карандаши я делаю из электродов. Заостряю оба конца.

И еще я делаю летучую мышь. Мастерю ее из обложек книг.

На развалинах встречаются книги.

Картонки затачиваются по краям. Они становятся острее бритвы. Кусочек железа сажается на клей. Центр тяжести должен быть смещен. Такая мышь может отрезать голову.

Меня Серега научил.

Его положили под кинжальный огонь. Наших всех положили.

Тот, из штаба.

Я смотрел ему в глаза. Я знал, что все погибнут. Все, кроме меня. На мне - ни царапины, а били плотно с двух сторон, и хотелось превратиться в спичечный коробок, завалиться в расщелину.

Тот, из штаба, знал, что мы умрем. Я чувствовал, что он знает. Людей чувствую издалека: свой - чужой, плюс - минус.

Я тогда сутки пролежал под листьями.

Потом подошли волки…

А людоеды живут семьями. У них есть женщины, дети. Из детей вырастут новые людоеды, поэтому я убиваю всех.

Главное, чтобы никто меня не видел.

Я стреляю из рогатки. Шариками от шарикоподшипников.

На двадцать шагов пробиваю железный лист и височную кость.

Мы с Серегой тренировались: играли в невидимок. Мешки делали сами. Снаружи черный, внутри белый. Он закрепляется на руках и ногах. С ним можно прыгать с высоты пяти метров. Нужно только распластаться в воздухе, как белка.

И воздух держит.

А у земли следует сгруппироваться - автомат за спину.

Серега говорил: если полюбить автомат, он будет, как брат. Своему я сам сделал глушитель.

На охоте сначала нюхаю воздух. Он не должен пахнуть смазкой мин.

Иду медленно. Не оставляю следов.

Те, с кем я сейчас, долго не могли понять, как я это делаю. Я показал. Они совсем ничего не умеют. Даже не чуют мин.

А я - как на стену натыкаюсь.

Тропу в темноте нахожу легко.

И ставлю на ней самострелы. Задел - кол в бок. Самое простое - садовые грабли. Бросаешь их в снег, а на ручке - шип. Так не убьешь, конечно, но человек вскрикнет.

На крик выйду я.

А из подвалов я их добываю горелой ветошью. Сами на пулю лезут.

Когда я только появился в их взводе, меня захотели покачать. Напали впятером, ночью. Я успел бросить три ножа. Теперь у нас мир…

Ты да я

Пенелопочка, моя дорогая, ты прибываешь, моя цыпочка, - большая, огромная, золотистая в различных своих проявлениях и вся такая волосатая-волосатая, и каждый твой волосок виден, отличим; по мере приближения он стремительно увеличивается в толщину, жирнеет и становится как бревно, как полено, он надвигается, бьет по глазам, а я такой маленький, неказистый с точки зрения растущего народонаселения, не выводимый с листа, как помарка, а ты, моя полнокровная, уже наваливаешься, нависаешь надо мной, твое дыхание - как молот, колышутся твои ужасающие груди, соски, на фоне всего остального лишенные буйной растительности, кажется, издают квакающие звуки, ходит ходуном шкварчащий живот и его умопомрачительно урчащие складки, перемещаются одна относительно другой, как волны, как девятые валы или как жернова, и снова, как валы, с удивительной впадиной, где затаился коварный пупок.