Прелести Лиры (сборник) - Анатолий Андреев

Анатолий Андреев

Прелести Лиры

Сборник повестей

Апельсины на асфальте

Тени у меня получились сиреневыми, а извилистые стволы деревьев ничем не отличались от теней. Видимо, только я мог отличить тени от стволов, кроны – от облаков, а корову от журавля. Ну и что? Кто сказал, что это недостаток сегодняшней живописи?

Недостатков у картин может быть много или мало, но у них должно быть одно непременное достоинство: они должны продаваться. В них должно проступать что-то такое, что заставляет снобирующих толстосумов с восторгом выкладывать свои денежки. Не талант, это точно. А впрочем, своего рода талант: тонко подыграть вкусам толпы, сделать своим полотном комплимент тому, что они изволят считать вкусом. Нет проблем, господа. Вы хотите такие тени, которых не бывает в природе, но которые ваше коллективное воображение считает отчего-то более чем правдоподобными? Вы хотите этакие тени – вы их получите. Лично меня воротит от моей сиреневой мазни. Ну и что? Кто сказал, что работа за деньги должна приносить удовольствие?

В сущности, натура мне была не нужна, она даже угнетала меня своим невыдуманным великолепием. Я выбрался на природу не для того, чтобы ее рисовать. Облака были вовсе не такими условными размалеванными овалами, которые лубочно застыли на моем эскизе. Их непередаваемый серенький цвет мучил и терзал мою душу. Воплотить эти неброские оттенки в масле было верхом мастерства и воображения – но «господа» пищали от моих овалов. Я слыл неподражаемым колористом. Пленэр доставлял мне удовольствие особого рода: я творил карикатуру на свои представления о красоте. И эту карикатуру немцы и бельгийцы покупали за милую душу.

– Разве тени бывают такими? – раздалось у меня за спиной.

Я обернулся. Великолепные вьющиеся волосы оттенка «красная ночь», большие распахнутые глаза с таким характерным разрезом, забыть который художнику совершенно невозможно. Это не просто разрез «под лисичку», это целый образ – то ли наивной, то ли искушенной девицы. Хотелось думать, что наивной. В облике ее не было ничего вульгарного и тем более порочного. Пухловатая нижняя губка, в целом чувственный рот, обрисованный четкими линиями. Девушка яркая, индивидуальная, написать ее портрет – дело несложное, а всем будет казаться, что картина удалась благодаря таланту художника. А тут заслуга натуры. В левой руке, согнутой в локте, она держала апельсин и покачивала его на ладошке.

– Таких теней не бывает, – сказал я. – Я их придумал. Вам не нравится?

– Нет, мне не нравится.

– А почему вы решили, что меня, взрослого пятидесятилетнего человека, знающего о живописи столько, сколько вы не узнаете за всю свою долгую и прекрасную жизнь, должно интересовать чье-то мнение?

– Извините, мне, конечно, не следовало… Я иногда лезу не в свое дело.

Я ожидал другой реакции – оборонительно-агрессивной. «Публика всегда права», «для кого же вы пишете» – что-то самоуверенное в этом роде. Извинения делали ей честь. Кстати, голос у юной незнакомки также был весьма выразительным, женственным. Многообещающим.

– Скажу вам по секрету: мне тоже не нравятся мои тени. Перейдите, пожалуйста, вот сюда.

Я попросил стать ее в трех шагах от себя, спиной к солнцу. Тенью – ко мне.

– Как вас зовут? – спросил я, и пальцы мои, легко сжимавшие карандаш, полетели по плотному листу бумаги, за считанные секунды обозначив прелестный овал ее лица.

– Маруся, – ответила девушка, поправляя волосы правой рукой. В моем воображении застыло и навсегда отпечаталось это почти непроизвольное движение. Выражение лица стало слегка задумчивым и нерешительным; в нем невозможно было отыскать ни капли, ни тени кокетства – и это придавало ему особый шарм. Движение и поза были явно женскими, кокетливыми – но она не производила эффект, а, совершенно забыв о публике, немного ушла в себя. Чуть-чуть, самую малость. Она приоткрыла свое другое измерение. Сам факт того, что оно у нее было, делал девушку необычайно привлекательной, даже манящей. Я больше ни разу не взглянул на нее и быстро дорисовал ее портрет, сверясь со своим ликующим воображением. При этом автоматически продолжал задавать вежливые светские вопросы. Есть ли у нее мама? Папа? Где она учится? Хорошо ли учится? Я никак не мог решить, нужен ли ей апельсин на моем портрете. Решил, что нужен. Апельсин в руке довершал ее образ. Мне не надо было ничего придумывать. Ухаживают ли за ней мальчики?

Папы у нее нет, мама есть. Мальчики пытаются ухаживать. Учится она на факультете философском (!), хорошо учится.

– Кто бы сомневался, – буркнул я и поднял глаза на девушку Марусю. Она с нескрываемым любопытством смотрела на меня, и я понял в чем дело. Глаза у меня горели, внутренне я был собран, а язык мой нес какую-то чушь, рассчитанную на воспитанного подростка.

Я рассмеялся, она улыбнулась в ответ. Я не сомневался, что мы без слов поняли друг друга.

– Держите, – я протянул ей рисунок. Мне было не стыдно за него.

– Класс, – сказала Маруся. – Просто прелесть. А где же ваш автограф?

Я сотворил размашистую закорюку, и поставил дату: 17.05.2003. Потом подумал и добавил: 11 ч. 33 мин.

Маруся взяла свой портрет и отчего-то покраснела. Я же говорю: мы понимали друг друга без слов.

– А как зовут вас?

– Оскар Михайлович Малахов.

Она улыбнулась.

– Вам не нравится Оскар?

– Нет, Оскар мне нравится. Просто имя необычное.

– Эстонское. У меня дед эстонец.

– А у меня бабушка эстонка! Ее звали Мари.

– Фантастика, – сказал я. – Сколько вам лет?

– Двадцать.

– В сумме нам семьдесят. Не очень-то много на двоих.

Она опять зарделась. Краснела она легко: вспыхивала ровным румянцем и быстро отходила.

Надо было прощаться. И тут я удивил самого себя:

– А давайте встретимся завтра? Здесь же, в это же время.

– У меня лекции.

– А после лекций?

– Не знаю, – сказала Маруся, явно сбитая с толку. – Давайте попробуем. И что мы будем делать?

– Я расскажу вам, почему я рисую мерзкие тени, хотя неплохо умею писать портреты. Это интересно?

– Интересно.

Больше она не сказала ничего, однако я оценил ее тактичность. Ведь я, что ни говори, поставил ее в сложное положение. Не сомневаюсь, ей хотелось узнать, женат ли я, зачем я назначаю это во всех отношениях странное свидание. Она не ставила под сомнение чистоту моих намерений. А это высший человеческий пилотаж. С другой стороны, ее вопрос о моем семейном положении прозвучал бы двусмысленно. Молчанием она дала понять, что оценивает сотворенную мной ситуацию в одном возможном в этом случае ключе: нас может объединить только платонический, культурный, человеческий интерес, но никак не интерес мужчины к женщине.

– До завтра, – сказал я.

– До завтра.

– Кстати, – спросил я, складывая мольберт, – почему вы не спросите, женат ли я, зачем я назначил вам встречу? Разве я настолько стар, что меня возможно заподозрить в бескорыстии?

Маруся покраснела.

– Человек, который сумел так передать мой облик на портрете, мне очень интересен. И вы вовсе не выглядите старым.

– Спасибо. Я женат, моему сыну двадцать пять лет.

– А он не женат?

– Трудно сказать…

– До завтра. Ой, подождите.

Она подошла и вложила мне в ладонь нагретый апельсин.

– Спасибо за урок тактичности. И за рисунок. Приятно, что тебя видят такой со стороны. Хотя, по-моему, здесь многовато комплимента. Я проста. Как апельсин.

– Я ничего не придумывал, – сказал я. – И я не скромничаю. Наоборот: самое сложное – ничего не придумывать. Вы любите апельсины?

– Люблю. За красоту. И за вкус. Только я не люблю их чистить.

– А мне доставляет удовольствие чистить апельсины, – сказал я и рассмеялся.

Мне действительно нравится снимать с апельсинов плотную пахучую кожуру. А вот чистить картошку – терпеть не могу.

Странно: за прошедшие до следующей встречи сутки я ни разу не задался прямым вопросом, зачем я назначил свидание девочке Марусе с философского факультета. Но я ни на секунду не забывал, что вскоре увижу ее вновь.

Ни о какой любви или желании завести интрижку и речи не могло быть. Я знал себя, свой вкус и свои принципы. Тридцать лет разницы – серьезный барьер даже для художника. Она привлекла мое внимание, думал я, как редкий экземпляр, как роскошное исключение. Для натурщицы она была слишком уникальна: она годилась только на тот образ, которым была сама. Взять ее как натуру – значило разгадывать только ее, не помышляя ни о каких типажах. Это был разовый, штучный «продукт». Девушки с превосходными задатками натурщиц никогда не нравились мне как женщины (настоящая женщина – всегда индивидуальность): именно поэтому мне было легко «снимать», фиксировать их позы и потом придавать условным позициям необходимый мне, индивидуальный смысл. Они бесстрастно позировали, то есть в буквальном смысле принимали и меняли позы, создавая язык жестов и энциклопедию поз – азбуку моего искусства. Множество поз скрывали пустоту, они были бессодержательны. Маруся и «поза сама по себе» были вещи взаимоисключающие. Она органически не умела позировать. Вот такая поза, исключающая «позу», и была мне интересна. В пятьдесят лет естественность становится главным эстетическим критерием. Да и человеческим тоже.