Пропавшая девушка - Р. Стайн

Р. Л. Стайн

ПРОПАВШАЯ ДЕВУШКА

Посвящается Карен Фелдгас

Берегись голодных лошадей

ПРОЛОГ

Шейдисайд, 1950

Что мне больше всего запомнилось из того вечера — так это расцвеченный золотом и багрянцем небосвод, словно даже небеса воссияли в честь нашего семейного торжества. Солнечный свет искрился на укрывавшем тротуары двухдневном снегу, словно кто-то осыпал улицы крошечными бриллиантами.

Мне кажется, я запомнила этот день в мельчайших подробностях.

Как я мчалась домой из прачечной «Пчелка-чистюля», где подрабатывала в выходные, по раскисшим от слякоти тротуарам. Крахмальный запах химчистки, приставший к моей одежде и коже. Помню, как от быстрого бега кровь стучала в висках, и было такое чувство, будто стоит мне раскинуть руки — и я оторвусь от земли, полечу над переполненными улицами Олд-Виллидж и воспарю прямо в полыхающее красками небо.

Я крайне восприимчива к цвету и свету. Серебристый свет луны имеет надо мной особую власть. А сияние солнца наполняет меня жизнью. Временами я чувствую, как по всему моему телу пробегают электрические разряды.

Сегодня был счастливейший из дней для семейства Пальмьери.

Помню, как думала о своих бабушке и дедушке, Мари и Марио, такой идеальной супружеской паре, что даже имена у них были практически одинаковые. Они переехали в Соединенные Штаты из Италии в начале двадцатых годов, и всю жизнь работали, как проклятые, чтобы прижиться на новом месте и обеспечить процветание семьи.

Жаль, они не дожили до того, чтобы увидеть моего отца, Энджело Пальмьери, в миг его триумфа. Пройти путь от помощника конюха до владельца собственной конюшни — у нас у всех не могло бы найтись большего повода для гордости.

Родители уже много недель были сами не свои от счастья. Я не раз застала их, когда они похихикивали и лукаво кивали друг другу, с широкими улыбками на прежде озабоченных лицах.

— Над чем хихикаем? — спрашивала я.

— Понимаешь, Бет, мы счастливы, — отвечал папа. — Вот-вот завершится сделка по конюшне. Отчего нам не радоваться?

Не описать словами, как здорово было видеть их столь радостными и оживленными. Жизнь нас не баловала. Семейство Дули никогда не отличалось великодушием по отношению к моему отцу. Они владели «Ранчо братьев Дули», огромной конюшней в Норт-Хиллс.

В ранней юности отец работал у них помощником конюха. Отучившись два года в колледже, он снова туда вернулся. В конце концов, он дослужился до помощника управляющего. Дули, однако же, обращались с ним будто короли с прислугой и не давали ему забыть, что начинал он с уборки навоза. Мартин Дули, владелец конюшни, постоянно напоминал моему отцу, как он был к нему щедр, и как бы тот ничего не добился без милостей семейства Дули.

Это делало сегодняшний день, день открытия «Конюшни Пальмьери», еще восхитительнее. Победа. Не просто история успеха, но триумф над Дули.

— Пап, получается, мы станем богаты? — спросила я за ужином на прошлой неделе. Я представила себе несколько новеньких свитеров в моем шкафу. Пожалуй, один из тех чудесных проигрывателей, которые можно носить с собой. А там, глядишь, я даже смогу бросить работу в прачечной.

Мама передала миску с салатом.

— Бет, тебе уже шестнадцать, — сказала она. — Советую хорошенько подумать, прежде чем задавать подобные вопросы.

Я закатила глаза и выпятила челюсть.

— Так-таки должна?

На прошлой неделе мы с мамой были слегка на ножах. Она не пустила меня на школьные танцы в стиле сок-хоп[1] и концерт Патти Пейдж[2] в Шейдисайдском Павильоне только за то, что я получила тройку на экзамене по геометрии.

Все знают, что мы, девочки, не в ладах с математикой. С чего маме взбрело в голову, что я какая-то особенная?

— Я хочу выйти замуж и быть домохозяйкой, как ты, мам, — сказала я тогда. — Разве для этого мне так уж нужна геометрия?

Мама в ответ нахмурилась. Взгляд ее темных глаза сделался тяжелым, словно она, на манер Флэша Гордона,[3] посылала мне в мозг лазерный луч.

— Чтобы стать домохозяйкой, Бет, геометрия тебе действительно не понадобится, — сказала она мягко. — Но умной ты быть обязана.

Ой.

В тот момент меня так и подмывало заставить тарелку взмыть из маминых рук и вдребезги разбиться о потолок у нее над головой.

Но мои родители не знают о моих возможностях. Я их называю «моими приемчиками» — и это моя маленькая тайна. И намереваюсь дальше держать их в тайне, потому как мама и папа и без того считают меня проблемным ребенком.

Папа выскочил из-за стола и включил радио. Ему всегда было не по душе, когда мы с мамой закатывали сцены.

— Сегодня вечером президент Трумэн будет держать речь, — сообщил он. — Знаете ли вы, что начинал он простым фермером?

— Ой, не надо, папа, — язвительно произнесла я. — Ты никогда раньше нам этого не говорил. Разве что тысячу раз. Как простой фермер сделался президентом Соединенных Штатов.

Мама встала, сложила свою салфетку и принялась убирать со стола.

— Послушай себя, Энджело. Ты что, вздумал стать первым помощником конюха, который выбьется в президенты?

Когда папа смеется, его черные усы дергаются вверх и вниз.

— Только если мне позволят взять с собой лошадей, — сказал он. Его улыбка отразилась в мерцающем циферблате радиоприемника «Филко» — самого ценного, что у него было.

Все это произошло неделю назад. В настоящее время мы с мамой снова были подругами.

Когда мы рука об руку прогуливаемся по улице, большинство прохожих принимают нас за сестер. Обе мы изящные, ростом примерно пять футов шесть дюймов, у обеих большие, серьезные глаза и вьющиеся черные волосы. Я принимаю за комплимент, когда нас сравнивают, потому как считаю ее красивее. Мне кажется, рот у меня кривоват и губы слишком пухлые, а подбородок, наоборот, слишком мал.

Как бы там ни было, она прекратила действовать мне на нервы, и мы опять стали жить дружно.

И сегодня для семьи Пальмьери настал великий день. День открытия. Тропинки и дорожки расчистили от снега. Конюшни выкрасили свежей краской, денники выстлали сеном, а мешки с овсом лежали горой в ожидании четвероногих постояльцев. Папа сказал, что из газеты могут прислать репортера, поскольку наша конюшня — первая, открывшиеся в Шейдисайде за почти сорок лет, с тех пор, как открылась конюшня Дули.

Шарфик развевался у меня за спиной, когда я рысью проносилась сквозь толпы прохожих, точно чистокровная скаковая. Несмотря на зимний холод, пальто было нараспашку. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара, сердце рвалось из груди — так не терпелось мне поскорее попасть домой.

Я знала, что родители меня уже заждались. Отец одолжил у мистера Шоу, жившего в конце квартала, фургон, чтобы доставить нас всех к конюшне.

Долговязый черный пес, сидевший на привязи у фонарного столба, облаял меня, когда я промчалась мимо. Я чуть не споткнулась о двух малышей, волочивших за собой громоздкие санки.

Я свернула за угол, на Роуд-Виллидж — и взвизгнула, когда чьи-то руки сграбастали меня за талию. Мои туфли заскользили по грязному тротуару. Руки крепко удерживали меня, не давая упасть.

— Эй! — Я обернулась и ахнула. — Аарон! Отпусти меня.

С все еще колотящимся сердцем, я заморгала от солнечного света и уставилась на ухмыляющуюся физиономию Аарона Дули. На его неприлично длинные, взъерошенные темные волосы была натянута красно-синяя шерстяная шапка. Несмотря на холод, лицо его отличала зефирная бледность, как у вампира, который никогда не видел дневного света. Голубые глаза сверкали, словно мраморные шарики, вмерзшие в лед.

Я не люблю Аарона Дули. На самом деле, я его просто на дух не выношу.

Однако это не мешает ему меня преследовать. Я говорила ему дюжину раз, что так девушку не привлечешь. Но он такой самоуверенный наглец, что думает, будто я просто строю из себя недотрогу.

Большинство уроков у нас с ним общие. И он пялится на меня через весь класс, изображая губами звуки поцелуев, и улыбается мне этой своей тонкой улыбочкой, каковая, очевидно, должна растопить мое неприступное сердце. Вместо этого меня от одного ее вида мутит.

Я попыталась вывернуться, но он запустил руки в перчатках под мое расстегнутое пальто и крепко удерживал меня за талию.

— Аарон, отвали, — рявкнула я. — Убери лапы. Я тороплюсь.

Голубые глаза-льдинки засверкали от возбуждения. Перехватив покрепче, он оттащил меня к стене многоквартирного здания.

— Мне осточертело в игры с тобой играть, — заявил он. Он всегда разговаривает эдаким рычащим голосом. Полагаю, пытается подражать героям Джона Уэйна.[4]

— Это не игры, Аарон, — отрезала я. — Я тебе уже говорила. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. — Я снова принялась извиваться, но вывернуться не смогла. — Отстань. Я правда спешу.