Кровь Рафаэля. Круг Тварей. Круг Ведьм - Ноэми Норд

Кровь Рафаэля

Круг Тварей. Круг Ведьм

Ноэми Норд

© Ноэми Норд, 2016

ISBN 978-5-4474-8700-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I. Круг тварей

«Создав гомункулуса —

создашь бессмертие.

И примешь власть.

И осыпан будешь золотом.

И будет злоба людская

преследовать тебя.

Уйди в невидимый мир.

Погрузись в пустоту.

Не сопротивляйся —

стань пустотой.

Исчезнув, обратись Тьмой,

стань каждой точкой пространства

и каждым знаком в нем».

1. Умри, птицезавр!

Из гусиного яйца вывалился студенистый полудохлый эмбрион, приклеенный пуповиной к скорлупе, и остервенело защелкал клювом, пытаясь взлететь на плешивых крыльях.

– Еще один уродец, – прошептал Алессандрио. – Умри, птицезавр. Ты не получил от природы право жить. Умри, как твои мертворожденные двойники.

Полет эмбриона закончился на дне мусорного ведра, среди рыбьих костей, виноградных косточек и шелухи каштанов.

Алессандрио тяжело вздохнул и задумался.

Не крыльями он пытался наградить свои создания, нет. Крылья – дешевая чепуха и атавизм. Они дарованы узколобым тварям вместо разума. Нет смысла повторять ошибки, создавая неудачную породу ворон или дроздов.

Алессандрио пытался выкристаллизовать из дьявольской пустоты темное существо с пятью крепкими пальцами, способными намертво вкогтиться в плоть этого мира.

Только руки, умеющие сорвать плод, схватить камень, заточить топор и подчинить врага, способны превратить зверя в функцию жизненной безопасности.

Но трансформация оболочек темного разума снова не завершилась. Гомункулус не жаждал встречи с человеком.

Эксперимент не получился. Алессандрио выплеснул в ведро гниль и позвал служанку:

– Виттория!

На зов со двора явилась расторопная девчонка лет пятнадцати с рыжими косами, убранными вензелем на голове.

– Я здесь, сеньор!

– Унеси.

Девушка добавила рвоты в ведро и выскочила во двор. Зажимая пальцами нос, она выплеснула мутную гниль в сточный желоб. Сотни галок тут же слетелись на пир, и Виттория, осеняя широкие плечи размашистым крестом, прошептала:

– Сохрани, Святая Катерина, здоровье молодому сеньору, изгони черную хворь из тела. Добр Алессандрио и незлобив. И живописец знатный. Но заказов мало. Целыми днями растирает зеленую медь, плавит киноварь и сурьму. Дышит ртутью, сера выела грудь. Злой кашель выворачивает ребра наизнанку. Жалко художника. Лишь свежие гусиные яйца могут поправить здоровье сеньора. И вовсе не для волшбы мы скупаем их, как судачат на рынке. Спаси, Катерина, от навета недобрых людей, защити от злого глаза. Избавь от колдовства. Вчера только дюжину свежих яиц купила из-под гусыни, ан не без порчи дело – за день стухли!

Виттория подняла глаза на всаженный в ржавые черепицы силуэт базилики Святого Доминика и снова осенилась крестом. Ее расстроила очередная порча продуктов.

Художник частенько посылал ее на рынок. Она была рада услужить, а заодно прогуляться по живописным улочкам, посидеть в тени фонтанов, подсматривая модные фасоны и плетения на воротничках знатных особ.

Все самые свежие новости можно было узнать на рынке. Провинциалы любили потрепать языками. Они съезжались в Сиену с окрестных виноградников, общались с прислугой и всегда были в курсе городских сплетен.

Торговцы прятались от солнца в тени фургонов, заполненных бочонками с форелью и молодым вином. Тут же стояли корзины, доверху набитые оливками и бутылями с зеленым маслом. Рядом блеяли барашки и топорщили перья бойцовые петухи.

На рынке девушку хорошо знали и не зло подшучивали над нерасторопной сиротинкой:

– Ни отца, ни матери у девчонки нет. Мазини приютил, дай бог здоровья, доброму человеку!

– Доброму? Мазини – добрый? Да он за полфунта соли шкуру сдерет, не побрезгует. И девчонку пригрел не из жалости. Скуп. Дармовщиной пользуется. Сиротинка день и ночь работает. А платье на ней то, что сеньоре Пауле уже не в пору. А ведь денег не считано у бакалейщика.

– Не скажи. Зачем тогда постояльца пустили?

– Алессандрио? А ты не знаешь, что с ним вертихвостка Паола крутит? Видали их в нашем винограднике. И не раз.

– Что ж, Мазини – рогач?

– Жена ему голову затуманила. Она ведьма, не иначе. Я про них все знаю. С какого-то лиха Паола вдруг разбогатела, платье лазуритовое справила, сменила железный корсет на китовый ус, купила кобылку мавританскую для скачек. В этом деле не без колдовства. Деньги легко заводятся только у друзей сатаны

– Я смотрю и вижу: приворожен Алессандрио, крепко привязан к ведьме. И много странного за ним наблюдаю. Не ровен час, подкатит черная карета к мастерской.

– Все художники – колдуны и содомиты, надо знать. Диавол знает, что на уме у живописца.

– Верно говоришь. Все художники на один лад.

– Вот и Содома1 наш, тот, что в Ватикане купола расписывал, учеников приучил пить да кутить. Поэтому оставил после себя лишь голодранцев, а сам разругался с папой римским, и теперь ни одного сиенского живописца к Ватикану близко не подпускают, заказов не дают. Вот молодежь и бедствует.

– Содома пять лет, как преставился, а вам, видимо, сплетничать больше не о ком?

– Преставился то он, преставился, а вроде не совсем. Дьявольщины после него много осталось. До сих пор Сиена мучается от озорства.

– А что случилось?

– Вчера у Фондебранта мы с мужем полоскали пряжу, а сатанинские создания налетели стаей, расселись на ветвях, да как закричат: «Папа Климент жмот и жулик! Папа Климент – мой должник!» Благоверный так и сел. Бросили мы пряжу – да бежать!

– Матерь заступница! А Содома тут при чем?

– Слушай дальше. Стали мы спрашивать и выяснять. А преподобный и говорит: «Дело дьявольское и богомерзкое. После смерти Содомы его говорящий ворон, упорхнул из клетки, нашел подругу и, выведя птенцов, научил по-нашему каркать. Тому, кто гнездо разорит, обещана большая награда». Да только желающих по деревьям лазить не находится. А за колдовство костер полагается, не меньше.

– Кому костер полагается? Ворону, попробуй, поймай!

– А вот и поймаю. Нынче, что вороны, что еретики, все подлежат наказанию. Слыхала я, что в Мантуе осла сожгли за колдовство.

– Осла? Не верю!

– Не веришь? Его обвинили в том, что в полнолуние бил копытом по отражению луны в луже.

– Что в этом колдовского?

– Осел наколдовал засуху и падеж скота.

– Вранье, неразумная тварь на такое не способна.

– Пусть не способна, прок от казни велик. Посмотрит иной еретик на страдания осла и одумается зло творить. Нынче нет разницы: осел ты, вызвавший засуху, или петух, снесший яйцо. Для святой конгрегации все равны. А ведьм – то нынче развелось! И колдунов! Но определить нечистые дома легко. Где черт – там и деньги. Например, как у бакалейщика Мазини.

– Лучше молчи. Видишь, служанка бакалейщика рядом крутится. Не отваживай покупателя.

– Здорово, красавица, снова гусынь пришла проведать? Выбирай – не стесняйся! Яичница нынче в цене, но не дороже денег.

Пока Виттория вытаскивала яйца из-под шипящих наседок и придирчиво осматривала на свет, торговцы, перемигиваясь, расспрашивали:

– Объясни, девушка, почему ходишь каждый день на рынок за яйцами? Вчера забрала дюжину. И сегодня золотом платишь. Для чего художнику понадобились дорогие яйца? За квартиру задолжал, того и гляди останется без крыши над головой, а на яичницу не скуп?

– Он темперу трет. Краску готовит на заказ. Из желтков получается ценная темпера, – объяснила Виттория.

– Золотом платит, не жалеет, а для темперы сойдут любые яйца, не обязательно из-под наседки. Это мы точно знаем. В Сиене каждый пятый – либо художник либо ученик. Но для темперы годятся и куриные желтки.

– Отстань от девчонки, Фрида! – заступился за девушку трактирщик Оливио, пришедший на рынок за партией винных кружек. – И дьявола в каждом не разглядывай.

– А я и про девчонку много знаю. Молодая, а привычная и к волшбе, и к травам. Ее мать арестовали за колдовство.

– Ой! Сожгли? – перекрестилась торговка омарами.

– Нет, исчезла. А отец скончался в кабаке. Выпил лишнего, свалился под стол. Там и встретил смерть. Паола сиротинке приходится дальней родственницей. Но и с Паолой не без греха. В собор не заманишь. Ни разу там ее не видела. Чую, много тайн скрыто в доме бакалейщика. Вот кем бы следовало заинтересоваться святой конгрегации. Дьявол на то и дьявол. Люди смотрят на него в упор, а не видят.