Счастливый покойник - Анна Александровна Шехова

Анна Шехова

Счастливый покойник

В то октябрьское утро Феликс Янович Колбовский проснулся с тягостным предчувствием неприятностей. Это чувство было подобно предвестникам мигрени – когда сама боль еще не подступила, но мир уже подернулся мутной раздражающей пеленой, свет стал нестерпимо ярким, а во рту появился тошнотворный привкус.

Еще не открывая глаз, Феликс Янович ощутил накатывающую волну этого предчувствия и удивился ему. Впервые такое случилось с ним много лет назад – в тот день, о котором Колбовский крайне не любил вспоминать. Хотя попытка не вспоминать всегда заканчивалась одним и тем же – перед его глазами, как тогда, вставал двухэтажный бревенчатый дом Ружниковых, запертый и глухой к его стуку. И слепые окна, задернутые белыми занавесками, и крашеные подоконники, уставленные гераньками и фиалками – предметом неусыпной заботы Машеньки…

Придерживая одной рукой одеяло, другой Феликс Янович запалил лампу, стоящую на маленьком столике подле кровати. В комнате было холодно, и, спускаясь с постели, Колбовский продолжил кутаться в одеяло, чтобы не растерять мгновенно остатки тепла. Из-под двери пробивалась яркая полоска света, которая говорила о том, что Авдотья уже хозяйничает на кухне.

Феликс Янович сделал два шага, отделявшие его кровать от окна – спальня была крохотная, – и выглянул наружу. Там ожидаемо еще царила вязкая темнота, сквозь которую проступали лишь очертания ближайшей церквушки – храма Петра и Павла. Осень уже вошла в ту пору, когда утратила все свое очарование, оставив землю голой, неприбранной и грязной. Феликс Янович с тоской подумала, что хорошо бы уже нынче пошел снег, чтобы скрыть всю эту грязь. Позднюю осень он терпеть не мог, и если бы не служба, он бы и вовсе не выходил из дому. А то в такое время не удивительно, что душа начинает маяться от странных предчувствий. Да, определенно, все это может просто объясняться дурной погодой.

Немного успокоившись на этом, Феликс Янович отправился пить утренний чай.

Феликс Янович Колбовский вот уже десятый год служил начальником почты в столице яблоневых садов – Коломне. Городок был небольшой, угнездившийся между двух рек, и, как все прибрежные городки средней России, обладавший неизменной притягательностью для живописцев и пассажиров речных пароходов. Золоченые луковки церквей, пышная зелень многочисленных садов – а как же без них? – дома в два, редко три этажа. А также – тишина, покой и благолепие. По крайней мере, в глазах тех приезжих, кто ограничивался прогулкой по центральным улицам и обхоженной набережной. Да и зачем приезжим было бродить по окраинам, среди грязно-серых бревенчатых домов, которые немногим отличались от обычных деревенских изб? Нет, гости Коломны не совались сюда, в кривые и порой безымянные переулки, где было раздолье для бродячих собак, а также тех персон, кто не стремился мелькать на центральных улицах, там, где стояли полицейские будки.

Летом, на взгляд Феликса Яновича, Коломна была чудо как хороша – пышная зелень скрашивала даже бедность, церкви выглядели нарядными как именинницы и даже на окраинах приземистые дома утопали в ромашках, маках и васильках. Но в конце осени город обыкновенно представлял собой то самую жалкую и тягостную картину, которую являет собой обычная российская глубинка.

Тем не менее Феликс Янович даже после десяти лет службы пока не собирался перебираться ни в какое иное место. Если бы нашлись желающие спросить его – почему, то он бы, вероятно, затруднился с ответом. Точно так же он смущался и терялся каждый раз, когда десять лет назад его спрашивали о причинах его перевода из Москвы в Коломну. Появление нового молодого и, главное, холостого начальника почты возбудило немало толков на тогдашних журфиксах и салонах. От супруги городского головы Олимпиады Петровны быстро стало известно, что Феликс Янович сам подал прошение о переводе его в Коломну, хотя через несколько лет ему светило место начальника на одном из крупных московских почтамтов.

Однако же Колбовский, несмотря на кажущуюся простоватость, сумел обойти все ловушки, расставленные ему местными сплетницами, и при этом умудрился не ответить ни на один вопрос. Спустя несколько месяцев его оставили в покое, найдя удовлетворительное объяснение в состоянии его здоровья, а также явно присущей ему сентиментальности. Летними вечерами Феликса Яновича не раз видели на берегу реки, где он сидел в абсолютном и при этом безмятежном одиночестве, глядя на разворачивающееся за рекой багряное полотно заката. Безусловно, начальник почты принадлежал к тем чувствительным натурам, которым нечего делать в крупном городе, – решили местные дамы. На том все и успокоилось. Нельзя сказать, что они так уже сильно ошибались.

Шорох утренних газет всегда действовал успокаивающе на Феликса Яновича – он соединял в себе напоминание о шуме ветра в весенней дубраве и могущество печатного слова, которое было столь же незыблемым, как сама жизнь.

Газеты уже дожидались его в кабинете, и, едва шагнув за порог, он почувствовал терпкий с горчинкой запах типографской краски. Однако почтмейстер не торопился: он неспешно снял пальто, аккуратно повесил его в шкаф, расправив полы и рукава – так, чтобы оно висело столь же безукоризненно, как сидело на манекене портного Устинцева, который слыл лучшим закройщиком верхней одежды на всю Коломну. Затем Феликс Янович оправил мундир перед зеркалом и невольно вздрогнул, увидев, как позади него в зеркале мелькнул чей-то силуэт.

– Доброе утро, Феликс Янович, – голос Аполлинарии Григорьевны был столь же отутюженный, как и ее форменное платье.

– Доброе утро, сударыня, – почтмейстер торопливо скрыл неудовольствие.

Аполлинария Григорьевна служила здесь на год дольше чем он, что, на ее взгляд, давало ей некие преимущества старожилки. И хотя формально она была в подчинении у него, часто Феликсу Яновичу казалось, что сама телеграфистка этого факта так и не осознала. Держалась она всегда безукоризненно, субординацию соблюдала, но все же Колбовского не покидало чувство, что Аполлинария Григорьевна словно всегда поглядывает на него с верхней ступеньки лестницы. Так, практически с первого дня у них с Аполлинарией Григорьевной установилось негласное соперничество за то, кто раньше пожалует на службу. И в девяти случаях из десяти победа оставалась за госпожой Сусалевой, поскольку Феликс Янович питал слабость к тому, чтобы засиживаться в ночи за книгой. Когда же Авдотья начала выговаривать ему за литры траченного керосина, он втихомолку перешел на свечи, предпочитая не вступать в прения с грозной экономкой, перед которой робели даже коломенские дворники.

Положа руку на сердце, Феликс Янович был бы счастлив избавиться от госпожи Сусалевой и поменять ее на какую-то менее заметную, пусть и не слишком опытную особу. Однако это не представлялось возможным, потому что Аполлинария Григорьевна была безупречна. Вся, начиная от кончиков начищенных башмаков и заканчивая морщинками – такими же ровными и аккуратными, словно они были нарисованы на ее лице карандашом талантливого гримера. Несмотря на свой почтенный возраст,