Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Сесил был любимым братом, Беллок был лучшим другом. Ближе них никого не было — только Френсис. Честертону безудержно хотелось преклоняться перед ними и слушаться их; такая скромность симпатична, но результаты ее бывали плачевны. И то сказать, сегодня нам куда легче заметить случаи, когда их влияние отклоняло их друга от органичного для него пути, чем оценить, в какой мере исходившая от них моральная поддержка помогла ему одолеть то, что сам он называл своей ленью, то есть мечтательную пассивность, присущую ему с детства, и писать так много и так неутомимо, вести разговор с читателем так легко и уверенно. Как говорится, нехорошо человеку быть одному; а без Сесила и в особенности без Беллока Честертону грозило бы одиночество если не в жизни (где с ним была Френсис), то в литературе. Похоже, мы должны не столько бранить их, сколько поблагодарить за то, что имеем его.

Так или иначе, это случай более обычный: всем троим основательно или неосновательно казалось, что они — единомышленники. Совсем иное дело — тот самый Бернард Шоу, который окрестил своих оппонентов Честербеллоком. Честертон спорил с Шоу буквально обо всем на свете и еще кое о чем: о боге и религии, о науке и научности, о национальном вопросе, о наилучшем социальном устроении человечества, и прочая, и прочая. Они спорили приватно и публично, устно, письменно и печатно, в письмах, статьях, книгах, рецензиях и лекциях. Обращение Честертона в католицизм совершилось под аккомпанемент иронических комментариев Шоу, и Честертон не оставался в долгу, вышучивая непоследовательность рационализма своего оппонента. Шоу свирепо нападал на патриархальную мелкособственническую утопию Честертона, Честертон — на размеренный фабианский социализм Шоу. Но никакие разногласия не могли им помешать восхищаться друг другом и выказывать друг другу искреннюю симпатию. Их отношения трудно назвать дружбой, но еще труднее отыскать для них другое имя. Во всяком случае, это было безупречное товарищество партнеров в поединке.

Но у Честертона был еще один противник, с которым он не переставал спорить и тогда, когда на поверхности никакого спора вообще не происходило, и только по чрезмерно повышенному тону какого–нибудь простого утверждения можно догадываться, что автор задет не на шутку. Этот вечный противник — сам Честертон, каким он был в юности, в те годы, когда учился последовательно в двух художественных школах: до крайности эмоционально избалованный и изнеженный, погруженный в вечные сны наяву, предоставивший неограниченную свободу бессознательным силам своей души, не связанный ничем конкретным и реальным. И все это происходило в душной атмосфере конца века, во времена Суинберна и Оскара Уайльда, когда от всех вещей словно исходил тонкий яд.

Мальчик еще оставался добрым, по крайней мере добродушным, и совершенно невинным в житейском смысле; но ему грозила опасность стать «артистической натурой» со всеми неприятными свойствами таковой. Почти неуловимое веяние того, что сам он потом назвал моральной анархией, грозило обессмыслить и радость, и чистоту. Мы никогда ничего не поймем в Честертоне, если забудем, какие отчаянные усилия пришлось ему приложить, чтобы избежать этого. Мы не поймем ни испуга, ни восторга, с которыми он узнал когда–то, что его будущая жена не имеет ни малейшего расположения к нескончаемым разговорам об искусстве и даже не любит лунного света, зато обожает возиться в саду, что самые модные писатели не представляют для нее никакого авторитета. Мы не поймем его романтического преклонения перед самыми неромантическими вещами и людьми — перед домовитостью женщины и непочтительным чувством товарищеского равенства в мужчине, перед грубой прямотой хорошего спорщика, перед крестьянской «творческой скупостью», а прежде всего перед здравым смыслом и трюизмами традиционной морали. Нельзя сказать, конечно, что в Честертоне не осталось на всю жизнь черт юноши, каким он был когда–то. Нельзя сказать и другое: что присутствие этих черт всегда составляло только его слабость. Слабость вообще не так легко отделить от силы — кто решится провести черту, на которой парадоксы Честертона перестают быть выражением абсолютно здравой свободы ума и начинают смахивать на то самое не в меру легкое движение духа в невесомости, что грозило в свое время ученику двух художественных школ? До известных пределов слабость разумно рассматривать как оборотную сторону силы, но именно до известных пределов. Пределы своим слабостям поставил сам Честертон, и сделал это он в острой борьбе с самим собой. Он всю жизнь наказывал и унижал эстета в самом себе, подвергал его форменному бичеванию, да еще старался делать это весело. Отсюда понятно многое, что иначе выглядело бы, как странная тяга к вульгарности. Все, что помогает шоковой терапии эстетизма, уже за это получает от Честертона похвалу, например детектив или мелодрама. С его точки зрения, лучше грубый смех, чем отрешенная и тихая улыбка превосходства, потому что во втором есть тонкое духовное зло, отсутствующее в первом. Что до приевшихся моральных прописей, они увидены как самое неожиданное, что есть на свете: как спасительная пристань по ту сторону безумия. Если иметь в виду ранний опыт писателя, это понятно. В среде артистической молодежи парадоксы были нормой, а на прописи было наложено табу; поэтому, хотя привычка к парадоксам осталась у Честертона навсегда, он чувствовал, что настоящее мужество требуется ему для того, чтобы провозглашать прописи.

Его здравомыслие было не данностью, а выбором — драматичным, как всякий настоящий выбор.

С. Аверинцев

КОММЕНТАРИИ

«Я всегда был и, по–видимому, навсегда останусь журналистом», — написал как–то Честертон, определив тем самым главное направление своей многогранной литературной деятельности. На страницах разнообразных английских и американских периодических изданий он опубликовал тысячи эссе, статей, очерков и рецензий, большинство из которых еще не только не собраны, но и не учтены [344]. Вместе с тем при всех неизбежных оговорках можно утверждать, что в сборники, как прижизненные, подготовленные самим писателем, так и посмертные, составленные почитателями и исследователями его творчества, вошла наиболее ценная часть журналистского наследия Честертона, в наибольшей степени способная выдержать испытание временем.

Первые публикации Честертона относятся к середине 1890–х годов, но подлинная слава приходит к нему в 1901 году, когда он публикует цикл своих эссе в журнале «Спикер», выступавшем против англобурской войны и той волны шовинизма, которая захлестнула Британию в связи с этой войной. Часть этих материалов составила сборник «Защитник», вышедший в этом же году. Тогда же начинается сотрудничество Честертона с леволиберальной газетой «Дейли ньюс», обозначившее один из самых плодотворных периодов его журналистской деятельности. Из публикаций в «Дейли ньюс» сформировались сборники «Разноликие персонажи» (1903), «Непустяшные пустяки» (1909), «Смятения и шатания» (1910), «Людская смесь» (1912), а также посмертный сборник «Безумие и ученость» (1958). Однако к концу 1900–х годов отношение Честертона к либеральной партии, к тому времени пришедшей к власти, изменилось. «Я по–прежнему верил в либерализм, но мне оказалось трудно верить в либералов», — вспоминал он в своей «Автобиографии». Это привело к разрыву писателя с «Дейли ньюс». В 1913—1914 гг. Честертон публикует ряд статей в лейбористской газете «Дейли хералд», в тот период активно поддерживавшей массовое забастовочное движение. Позднее эти статьи образовали сборник «Утопия ростовщиков» (1917). Еще раньше, с 1905 г., началось продолжавшееся до смерти писателя сотрудничество Честертона с газетой «Иллюстрейтед Лондон ньюс», в которой было опубликовано более полутора тысяч эссе Честертона. Из сборников, вошедших в настоящее издание, эту газету представляют «При всем при том» (1908), «В общих чертах» (1928), а также отчасти «Назначение разнообразия» (1920) и «Пристрастие — не причуда» (1923), куда вошли также статьи из газеты «Нью уитнесс», издававшейся другом писателя X. Беллоком и пропагандировавшей выдвинутые Честертоном и Беллоком идеи дистрибутизма.

В 1925 г. Честертон начинает издавать свою собственную газету «Г.К.Ч. [345] уикли». Статьи, опубликованные в «Г.К.Ч. уикли», представлены сборниками «Истина» (1929) и «Заметки со стороны о новом Лондоне и еще более новом Нью–Йорке» (1932), куда вошли также материалы из многих других периодических изданий.

Настоящее издание — первый сборник публицистики Честертона, выходящий в нашей стране; большинство материалов публикуется впервые. Книга открывается фрагментами из «Автобиографии», созданной писателем в последние годы жизни и вышедшей в свет уже после его смерти, и завершается эссе «Упорствующий в правоверии», в котором объяснены основные принципы жизненной позиции Честертона. Остальные материалы расположены в хронологическом порядке — по годам выхода в свет сборников, а внутри сборников — в порядке появления отдельных эссе. Сведения о первых публикациях эссе не даются, исключение сделано для посмертных сборников, представляющих творчество Честертона за длительные промежутки времени. Некоторые эссе публикуются с небольшими сокращениями.