Тайный воин - Мария Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я вас, детушки, попрощаться собрал.
Ворон переглянулся с Хотёном. У гнездаря на лице было такое же вопрошание. Младшие недоумённо косились на межеумков. Детушки?.. Ветер их по-разному срамил и хвалил, но прежде никогда так ласково не ребячил. Беримёд, на которого многие оглянулись, легонько дёрнул плечом. Дальше слушайте, мол.
– Учитель… – подал голос Белозуб. – Никак тебя Круг Мудрецов возвеличил? На новое служение уезжаешь?
Ветер усмехнулся:
– Нет, сын, ты слишком высоко возносишь меня. Благочестные жрецы Круга больше склонны меня бранить, как я вас браню… Опалять не опаляют пока, но и другого служения не вручают. Да я сам не прошу. Мне здесь, с вами, довольно чести… Дело в том, что завтра я на угрозное орудье иду. Долго я его откладывал, но ныне решился… вернусь ли, не ведаю.
Он вздохнул, умолк.
Огромность сказанного медленно рушилась на учеников.
Сразу вспомнились долгие отлучки источника. Куда, зачем – унотам он не исповедовал, но, бывало, возвращался в свежих отметинах.
Ворона прижгло жестоким стыдом. Высунутый в каморке язык предстал чуть ли не трусливым ножом в спину учителю. Вспомнить тошно.
Котляр обвёл их глазами и продолжал:
– Я похоронил мотушь… Теперь одни вы ждёте меня домой, а вам, как ей, я не нужен. Не пропадёте и сами. Если Владычица подарит мне поцелуй, не горюйте. Я за вами из-за плеча наглядывать буду. Слушайтесь Лихаря, он дальше вас поведёт, куда я не успел… – Ветер улыбнулся, развёл руками. – Что ж, бегите себе, детушки. Я всё вам сказал.
Никто не двинулся с места.
«Куда собрался? Что за орудье такое?..» – гадал про себя Ворон.
– Учитель… – первым всхлипнул Шагала.
Деревенский сиротка только привыкал к строгой и святой длани названого отца. Слишком страшно было снова ощутить вместо неё пустоту.
– Учитель за вас!.. – яростно, страдальчески, сквозь зубы выкрикнул Лихарь. – Себя не щадя!.. А вы!.. Трудили бы себя как должно, вместо него пошли бы сейчас!..
«Нас коришь, а сам почто? Ну да. Тебе же нас дальше вести…»
– Бегите уж, детушки, – повторил Ветер. Встал, отряхнул ношеный обиванец. – Рано плакать, может, Справедливая попустит, вернусь.
Ворона подхватила жаркая волна. Он не стал проталкиваться вперёд, хватило и голоса.
– Учитель! Возьми с собой!
Уноты, начавшие бормотать, сразу услышали и замолкли. Он почувствовал на себе десятки глаз. Нахмурился, выставил челюсть:
– Я ведь послужу… пригожусь.
Ветер, уже повернувшийся уходить, остановился. Обернулся – медленно, словно ушам не поверив.
– Ты мне?.. Пригодишься?
Лихарь махнул рукой, досадливо отвернулся: что с таким рассуждать, всё дурню пестюшки. Ворон покраснел, почувствовал себя отроком, лезущим в боярский совет, но не отступился.
– А вот пригожусь!
– Да ну тебя, – отказывая, повёл головой Ветер. – Что выдумал. Ещё тебе пропадать? Только имя обрёл!
Ворон увидел перед собой холодницу, столб, цепь смертника, что ещё:
– Коли нет, имя забери, не по мне честь.
Дерзость была неслыханная. Шагала открыл рот, да так и забыл. У Лихаря округлились глаза, рука пошла к ножнам. Ворон будто не заметил. Глядел из-под сдвинутых бровей прямо, стоял крепко, развернув плечи.
Ветер смотрел на него пристально, как впервые увидев. Вот усмехнулся… покачал головой… негромко рассмеялся. Лихарь опустил руку. Ученики тоже стали хихикать, неуверенно, не вполне разумея над чем, но с большим облегчением. Источник был не из тех, кто, вот так отсмеявшись, выносит жестокие приговоры.
– Что с олухом делать… ладно, пошли, – сказал Ветер. – Людей хоть поглядишь, чудо лесное, а то одичал вовсе. – И добавил совсем тихо, но ребята услышали: – Может, обратно весть принесёшь.
– Жила я в красных теремах… – нараспев, стараясь погромче, повторяла Надейка. Замолкала передохнуть, продолжала: – Орава слуг и денег тьма…
Она всё боялась: вот кто-нибудь войдёт, насмеётся: распелась, калечная, знать, отбежала скорбота! «Я, скажешь, петь велел, – упреждал Ворон. – Пусть мне зубоскалят!» На это вряд ли нашлось бы много охотников, после обретения имени ему даже Беримёд подзатыльники отвешивать прекратил. Надейка всё же решилась немного переиначить слова, чтобы давать меньше пищи трунилам. Есть ведь песни, примером, о любви и разлуке, их по-своему поют девчата и парни, а эта чем хуже?
– Я лишала каши лакомой…
Она не услышала шагов. Дверка чулана вдруг отворилась. В следующий миг Ворон уже сидел на своём обычном месте – у неё в ногах.
– Ой! – оборвала песню Надейка. – Сквара! – И от испуга закашлялась. Отдышалась, жалобно спросила: – Глянуть пришёл, каково слушаюсь?..
У него бывало не так много досуга, чтобы рассиживать с ней, а тут, диво, второй раз на дню заглянул.
Ворон был какой-то весь взъерошенный, живой и весёлый, точно после хорошей потасовки, глаза блестели. Ему не сиделось на месте, руки отказывались спокойно лежать. Он ещё немного помолчал, потом вывалил, похвастался:
– Меня учитель на орудье берёт!
– Ой, – вновь вырвалось у Надейки.
Ворон кивнул:
– Без моего назору будешь пока, знала чтоб.
Она встревожилась, хотела спросить, далеко ли уходят и когда чаять его назад, но он не дал опомниться. Бросил руку за пазуху, выдернул сверлёные кугиклы, вложил ей в ладонь.
– Вот! Петь надоест, голосницу станешь свистеть.
Надейка, повинуясь привычке, попробовала отказаться:
– Да я не умею… матушка не научила… теперь что уж…
Он хотел напустить строгости, но не смог, веселье искрилось, прыскало, распирало.
– Значит, – сказал, – сама направишься, не дура. Мало я при тебе играл, нешто не присмотрелась! Ты дуй знай!
Надейка крепко зажмурилась, потянула носом, пытаясь скрыть приспевшие слёзы. Было горько и сладко. Стоило терпеть боль и выслушивать Кобохины попрёки, чтобы дикомыт вот так садился с ней рядом и говорил, как теперь. Одного жаль: скоро всё кончится. Надейкины саночки потихоньку сворачивали к Великому Погребу… если ещё удостоят костра за верную службу…
Девушка открыла глаза, стала смотреть на встревоженного, примолкшего парня. Долгим светлым взором, словно хотела впрок насмотреться. Потом взяла его руку, приникла щекой к закалённой, ороговевшей ладони, вновь опустила ресницы… Ворон всё считал её младшенькой, но тут показалось, что она ему в матери годилась. Была мудрей, глубже… знала что-то, о чём он подозревать даже не начал…
Надо было идти увязывать саночки, потому что Ветер собирался выйти в путь до рассвета. Однако Ворон не двигался с места, молчал и тихонько гладил пальцами её щёку, пока Надейка сама не сказала ему:
– Ступай уж. Тебе в дорогу укладываться…
Хмурая рассветная синева в самом деле застала двоих путников у вершины высокого холма, откуда на самом краю овиди ещё видна была Чёрная Пятерь. Дальше станет бесполезно оглядываться – уйдёт в закрой даже Наклонная, когда-то бывшая Глядной. Ветер воткнул посох в снег. Он смотрел назад до того долго, что ученик неволей задумался, как будет стоять здесь один, беспомощно собирая слова для сокрушительной вести. Ворон помнил: он взабыль испугался за учителя, когда останавливал сани, да оказалось, что Ветру вовсе не грозила опасность. Что же ныне стерегло впереди, если котляр с самого начала шёл как на смерть?.. Хотелось спросить, но дикомыт убоялся. Как решит учитель – струсил ученик! Как погонит назад!
Ветер вздохнул, сбросил на плечи куколь – и поклонился далёким башням, коснувшись снега рукой:
– Прости, госпожа Чёрная Пятерь. Долго ты мне домом была…
У Ворона что-то шевельнулось в глубине памяти – смутно, точно рыбья тень в зимней ямурине. Что именно, смекать было недосуг. Он тоже отдал поклон:
– Не поминай лихом.
Повернулся и, таща саночки, следом за Ветром побежал вниз, в распадок, где белой дорогой лежала давно застывшая речка.
– Учитель, дай буду тропить?
Обретённая свобода чаще всего бывает голодной.
Теперь Лутошке казалось, в Чёрной Пятери кормили щедро и вкусно. Даже ему, кабальному, рыбные головы иной раз перепадали. А как они там озёрную капусту заквашивали!.. Со сладким борканом, с красной першилкой…
Последний раз острожанин худо-бедно набил брюхо на скудной оттепельной поляне. Он на четвереньках ползал в сером киселе тумана, давился горьким мхом пополам с мокрицей, жалел себя чуть не до слёз. У него дома не верили в басни о благодатном заморье, да и были правы, наверно. На своём месте жить надо! Пустишься так-то лесом идти, как раз в Исподний мир и придёшь!.. Чем дальше на запад, тем реже удавалось находить пропитание. Тошнотворный мох не лез в горло, Лутошку совсем уже взяла тоска, когда в тумане плеснуло. Захлопали крылья, пронеслась утица-нерыжень. Острожанин пополз в ту сторону. Скоро под локтями и коленями захлюпало: среди болота спрятанным нещечком лежало озерко, заросшее гусятником. Лутошка вымочил ноги, умаялся и чуть не упустил в глубокую воду лопатку, но всё же наелся сладких, как орехи, корней.
