Артур и Джордж - Джулиан Барнс

В воскресенье вскоре после четырех часов он вышел из номера 79, Боро-Хай-стрит, и направился к Лондонскому мосту — маленький смуглый человек в синем деловом костюме с темно-синей книгой под левой мышкой и биноклем на ремешке через правое плечо. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что он направляется на скачки — да только их по воскресеньям не бывает. Или у него под мышкой руководство по наблюдениям за птицами — но кто отправляется для наблюдения за птицами в синем деловом костюме? В Стаффордшире он бросался бы в глаза, и даже в Бирмингеме его могли бы счесть чудаком, но не в Лондоне, где уже имелся переизбыток чудаков.

Когда он только переехал сюда, его мучили опасения. О его будущей жизни, разумеется; о том, как они с Мод устроятся тут; из-за колоссальности города, его толп и шума; а главное — как будут к нему относиться люди. Будут ли его подстерегать хулиганы вроде тех, которые протолкнули его сквозь живую изгородь в Лэндивуде и сломали его зонтик, или сумасшедшие полицейские вроде Антона, угрожающие разделаться с ним; столкнется ли он с расовыми предрассудками, которые, по убеждению сэра Артура, были корнем всех бед. Но, переходя Лондонский мост, как он делал уже двадцать лет, он чувствовал себя совершенно уверенно. Люди обычно оставляют тебя в покое либо из вежливости, либо из равнодушия, и Джордж был равно рад и тому, и другому.

Бесспорно, неверные заключения выводились постоянно: что он и его сестра приехали в страну совсем недавно; что он индус; что он торгует пряностями. И, конечно, его все еще спрашивали, откуда он. Однако когда он отвечал — чтобы избежать уточнений в географии, — что он из Бирмингема, вопрошавшие в большинстве умудренно кивали, словно всегда считали, что жители Бирмингема выглядят точно как Джордж Идалджи. Естественно, были юмористические намеки вроде излюбленных Гринуэем и Стентсоном — хотя и не о Бечуаноленде, — но он воспринимал это как неизбежную нормальность вроде дождя и тумана. А некоторые так даже, узнав, что ты из Бирмингема, выражали разочарование, потому что надеялись узнать новости о дальних странах, про которые ты ничего сказать не мог.

Он проехал на метро от Банка до Хай-стрит, Кенсингтон, а затем пошел на восток, пока впереди не возник Альберт-Холл. Его пунктуальность — по поводу которой Мод любила его поддразнивать — привела к тому, что он оказался на месте почти за два часа до начала церемонии. И он решил погулять по парку. Парк был полон семей, туристов, солдат — однако они нигде не сгущались в толпу, так что Джордж не испытывал тревоги. И он не глядел на юные флиртующие парочки и на заботливых родителей, выгуливающих детей, с той завистью, которую испытывал когда-то. Когда только обосновался в Лондоне и еще не оставил надежду жениться и даже волновался из-за того, поладят ли его будущая жена и Мод. Ведь было ясно, что он не может покинуть Мод, да он и не хотел этого. Но затем прошло несколько лет, и он понял, что доброе мнение Мод о его будущей жене значит для него больше, чем наоборот. А затем прошло еще несколько лет, и общие неудобства обзаведения женой стали даже еще более явными. Жена могла выглядеть приятной, но оказаться скандалисткой; жена могла не понимать бережливости; жена, конечно, захочет детей, и Джордж подумал, что, вероятно, не вынесет шума или помех, которые могут в результате возникнуть для его работы. Ну а кроме того, разумеется, вопрос о супружеских отношениях, которые часто препятствуют гармонии. Джордж не вел дел о разводе, но как юрист он видел достаточно доказательств бедствий, к которым способен привести брак. Сэр Артур вел долгую кампанию против тирании законов о разводе и был председателем союза за реформы, прежде чем передать этот пост лорду Баркенхеду. От одного имени в списке чести к другому: именно лорд Баркенхед, тогда Ф. Э. Смит, задавал Гладстону в палате общин въедливые вопросы о деле Идалджи.

Но это между прочим. Ему пятьдесят четыре года, он живет в достаточном комфорте и к своей неженатости относится вполне философски. Его брат Орас был для семьи потерян: он женился, переехал в Ирландию и сменил фамилию. В каком, собственно, порядке произошли эти три действия, Джордж толком не знал, но они были четко связаны между собой, и нежелательность каждого действия переходила на остальные. Ну, существуют разные образы жизни, и, сказать правду, брак никогда не светил ни ему, ни Мод. Они были сходны в своей застенчивости и в том, как оборонялись от тех, кто к ним приближался. Но в мире вполне хватает браков, и малонаселенность ему явно не угрожает. Брат и сестра могут жить в такой же гармонии, что муж и жена, а в некоторых случаях так и в заметно большей.

Первоначально они с Мод наведывались в Уайрли два-три раза в год, но эти посещения редко оказывались счастливыми. В Джордже они пробуждали слишком много специфических воспоминаний. Стук дверного молотка все еще заставлял его вздрагивать; по вечерам, глядя в темный сад, он часто замечал между деревьями скользящие силуэты, понимал, что их там нет, но все равно испытывал страх. С Мод происходило другое. Как ни дороги ей были отец и мать, она, когда переступала порог дома, замыкалась в себе, словно робела; не высказывала никаких мнений, и ее смех никогда там не раздавался. Джордж был готов поклясться, что она заболевала. Но он знал средство исцеления: оно называлось станция Нью-Стрит и поезд в Лондон.

Вначале, когда они с Мод выходили куда-нибудь вместе, люди иногда принимали их за мужа и жену, и Джордж, который не хотел, чтобы кто-либо подумал, будто он не способен вступить в брак, говорил довольно педантично: «Нет, это моя дорогая сестра Мод». Но с течением времени он иногда не трудился поправлять, и Мод брала его под руку и посмеивалась. Скоро, предположил он, когда ее волосы станут такими же седыми, как у него, их начнут принимать за супружескую пару стариков, и у него вряд ли будет возникать желание объяснять.

Он бродил туда-сюда и теперь заметил, что подходит к памятнику Альберту. Принц сидел в своем золоченом сверкающем окружении, и все знаменитые люди мира оказывали ему дань уважения. Джордж достал бинокль из футляра и начал тренироваться. Он медленно поднимал бинокль выше уровней, на которых искусство, и наука, и промышленность возвышались над сидящей фигурой задумчивого принца-консорта, все выше. Ребристое колесико поворачивалось с трудом, и иногда окуляры заполняла масса несфокусированной листвы. Но в конце концов он добрался до четко видимого короткого и толстого христианского креста. Оттуда он начал медленно спускаться вниз по шпилю, который выглядел столь же густонаселенным, как и нижние части монумента. Ярусы ангелов, а затем — чуть пониже ангелов — гроздь других человеческих фигур в классических одеяниях. Он, часто теряя фокус, обошел монумент, пытаясь отгадать, кого изображают фигуры: женщина с книгой в одной руке и змеей в другой, мужчина в медвежьей шкуре с большой дубиной, женщина с якорем, фигура в капюшоне с длинной свечой в руке… Святые, может быть? Или символы? А! Наконец-то одна, которую он узнал, стоящая на одном из углов пьедестала: в одной руке меч, в другой — весы. Джордж с удовольствием заметил, что скульптор не снабдил ее повязкой на глазах. Эта деталь часто вызывала его неодобрение: не потому, что он не понимал назначения повязки, но потому, что его не понимали другие. Повязка на глазах позволяла невеждам отпускать шпильки по адресу его профессии. Этого Джордж извинить не мог.

Он убрал бинокль в футляр и перевел взгляд с одноцветных застывших фигур на цветные, движущиеся всюду вокруг него, — со скульптурного фриза на живой. И в этот момент Джорджа поразило осознание, что все умрут. Иногда он размышлял о собственной смерти; он горевал о своих родителях — об отце двенадцать лет назад, о матери — шесть; он читал некрологи в газетах и бывал на похоронах коллег; и здесь он находился ради великого прощания с сэром Артуром. Но никогда прежде он не понимал — хотя было это скорее нутряным осознанием, а не умственным, — что все будут мертвы. Конечно же, ему сообщили про это еще в детстве, хотя в том контексте, что все — вот как дядя Компсон — продолжают жить за гробом, либо в объятиях Христа, либо, если они были нехорошими, в другом месте. Но теперь он огляделся по сторонам. Принц Альберт был, разумеется, уже давно мертв, как и Виндзорская Вдова, оплакивавшая его; но умрет вот и эта женщина с солнечным зонтиком, а ее мать рядом с ней умрет еще раньше, а вот эти детишки — позднее, хотя, если будет другая война, мальчики могут умереть и раньше, и эти две собаки с ними тоже умрут, и дальние оркестранты, и младенец в коляске… да, даже младенец в коляске, даже он, если доживет до возраста самого старого жителя планеты, до ста пяти лет, до ста десяти — сколько там? — этот младенец тоже умрет.

И хотя Джордж теперь почти достиг пределов своего воображения, он продолжил. Если вы были знакомы с тем, кто умер, думать о нем вы могли либо так, либо эдак: как о мертвом, полностью исчезнувшем вместе со смертью тела, проверкой и доказательством того, что его личность, его «Я», его индивидуальность более не существует; или вы могли верить, что где-то, как-то, согласно с вашей религией, они еще живы — либо так, как предсказано в священных книгах, либо таким образом, какой нам еще предстоит постичь. Либо так, либо эдак, места для компромисса нет, и про себя Джордж скорее полагал, что исчезновение более вероятно. Но когда стоишь в Гайд-парке в теплый летний день среди тысяч других людей, которые навряд ли сейчас вспоминают про смерть, было не так легко поверить, что напряженная сложность, именуемая жизнью, всего лишь случайно возникла на неведомой планете, краткий миг света между двумя вечностями тьмы. В такой момент возможно почувствовать, что вся эта жизненная энергия должна продолжаться как-то, где-то. Джордж знал, что не поддастся приливу религиозного чувства — он не собирался попросить у Марилбонской ассоциации спиритуалистов книги и брошюры, которые ему предлагали при покупке билета. Кроме того, он знал, что, несомненно, будет продолжать жить как живет, соблюдая, как и вся страна (и главным образом ради Мод), положенные ритуалы Англиканской Церкви, соблюдая их полунехотя, с неясной надеждой до времени своей смерти, когда он узнает всю правду или же — и более вероятно — не узнает ничего. Но вот сегодня — когда этот всадник прорысил мимо него на коне (и всадник, и конь обречены, как был обречен принц Альберт) — ему показалось, что он увидел крупицу того, что узрел сэр Артур.