Берта Исла - Мариас Хавьер

Томас Невинсон изменился гораздо сильнее, это не подлежало сомнению. За минувшие годы он сыграл столько ролей, столько раз был вынужден менять маски и вживаться в новые образы, что дошел до той точки, когда уже невозможно понять, какое лицо для тебя настоящее – с бородой или без бороды, в очках или без очков, с усами или без усов, с короткими или длинными волосами, светлыми, темными или седыми, густыми или редкими. А также понять, есть ли у тебя шрамы, худой ты или не очень, жилистый или рыхлый, как Молинью, остался ли до сих пор привлекательным (ведь еще не так давно он покорил медсестру Мэг). Вернее, невозможно сказать, каким бы ты был, если бы процесс шел естественным путем, без насильственного вмешательства, и ты жил назначенной тебе жизнью. Том спрашивал себя, смогут ли его узнать старые знакомые, да что там знакомые – узнает ли мужа Берта Исла, знавшая его со школы. Кроме того, он чувствовал себя усталым и измученным, порой немного отупевшим, внутренне постаревшим, словно там, внутри, ему было на десять, а может, и на пятнадцать лет больше тех сорока трех, которые ему вот-вот исполнятся. Кочевая жизнь изматывает – как и жизнь закулисная, фальшивая и украденная, как вероломство, предательства, ссылка и мнимая смерть. А именно такой и только такой была его жизнь, по крайней мере большая ее часть. Иногда он чувствовал это особенно остро и тогда вспоминал другие строки Элиота, из раннего стихотворения: I grow old, I grow old, I shall wear the bottoms of my trousers rolled, которые не слишком уверенно переводил в уме на свой первый (или второй) язык, как обычно и делал, но сейчас колебался, не зная ни какой вариант выбрать, ни какой порядок слов. Ему казалось, что главное – сохранить рифму, а не размер: “Я старею… я старею… Засучу-ка брюки поскорее… ”; или использовать более разговорный язык: “Я становлюсь стариком, я становлюсь стариком… ”

Именно так он в первую очередь и подумал: “Я становлюсь стариком”, – увидев Тупру и садясь напротив (тот пришел раньше и уже ждал Тома). У Тупры на лице застыла приветливая и спокойная улыбка, почти дружелюбная, как если бы они все это время регулярно встречались. Тупра казался неувядаемым и, хотя был старше Тома на несколько лет, выглядел гораздо моложе, мало того, Том не сомневался, что тот будет выглядеть так всегда: моложе Тома и моложе, чем есть на самом деле, вводя в заблуждение людей, которые впервые с ним познакомятся, которых ему представят, которых он начнет вербовать, или женщин, на которых он положит глаз. Вид у него был беспечный, хотя он прекрасно знал, что его ждет неприятное объяснение, если не хуже – бешеная ненависть, перелетевшая из прошлого в настоящее. Такой цинизм разозлил Томаса. Он не снял плаща и вроде бы не собирался снимать (предвидя, что встреча будет короткой), сунул руку в карман и кончиками большого и указательного пальцев нащупал рукоятку револьвера – только чтобы убедиться, что оружие на месте. Или чтобы придать себе храбрости, поскольку мы никогда не перестанем побаиваться того, кто с первого знакомства взялся нас запугивать.

– Значит, ты узнал этих ребятишек, Бейтсов, насколько я понимаю? Мне даже пришлось провести некое расследование, – сказал Тупра приветливо. – Как это получилось? Я о них понятия не имел, сам понимаешь, невозможно отслеживать судьбу каждого, кто однажды помог нам и кого мы потом пристроили в соответствии с важностью оказанных им услуг. Некоторым существенно улучшили жизненные условия или решили какие-то их проблемы. На нашу скупость никто не может пожаловаться. Ведь тебя тоже это коснулось, Невинсон. Ты получил немало, а это еще далеко не все.

Он продолжал использовать корпоративное “мы” и снова называл его, как и в самом начале, как и почти всегда, то Томом, то по фамилии – в зависимости от обстоятельств, серьезности момента или важности собственных просьб, поскольку за эти годы Тупра не раз просил его о чем-то, иногда даже зависел от него, от его выдержки и острого ума, храбрости и выносливости, а также от готовности поступиться принципами, которые в итоге всегда капитулировали. Теперь он заговорил первым, и Томас тотчас понял: Тупра попытается сразу же перевернуть все с ног на голову. Он словно предупреждал: “Если ты собираешься предъявить мне претензии, сначала должен поблагодарить. Если ты станешь нас обвинять в чем-то, сначала вспомни, что мы для тебя сделали, или подумай о том, выгодно ли это тебе самому. От того, чем кончится наш разговор, зависит, какое будущее тебя ждет – сносное или незавидное, если не ужасное”.

– Скажи, Бертрам, неужели я действительно был для вас таким ценным кадром, чтобы поступить со мной так, как вы поступили? Вы искорежили мне жизнь на самой ее заре, когда я был считай что неоперившимся птенцом, – заговорил Томас, глядя на него с негодованием и ненавистью.

Он не позволит себе подхватить притворную сердечность шефа, она была слишком фальшивой. И кроме того, могла в любой момент смениться на что-то другое, а на самом деле уже и менялась, Томас это знал, и Тупра, безусловно, догадывался, что он это знает. Уж дураком-то он не был, и одной из его главных способностей было умение заранее угадывать возможную реакцию людей и просчитывать, что у них в голове. Томас больше не будет его подчиненным, он уедет. Пыль по-прежнему висела в воздухе и еще не осела, пыль, которая указывала, что все позади. Тупра достал сигарету из своей египетской пачки и поднес к ней дрожащий огонек Zippo. Но не потрудился выпустить дым куда-нибудь в сторону, Томас тоже курил.

– Рассуди сам, Том. Сколько заданий ты выполнил? И сколько из них успешно? А сколько провалил, то есть безнадежно провалил? Одно, всего только одно, сегодня утром я просмотрел твое личное дело и твои отчеты. Так был ты для нас полезным или нет? Тут мне следует потешить твое самолюбие и сказать, что мы с самого начала увидели в тебе прекрасного сотрудника, который станет эффективно защищать Королевство. И таких, как ты, мало. Ты сам это знаешь. Мы тобой довольны, несмотря на долгие годы твоего вынужденного простоя, и ты тоже должен быть собой доволен. Сделка наша была взаимовыгодной, и, хотя мы, пожалуй, получили все-таки больше, обе стороны оказались в выигрыше.

Томас терял терпение, он снова дотронулся до рукоятки револьвера, так как это его несколько успокаивало, помогало держать себя в руках.

– Вы получили больше? Я выиграл? Я двадцать с лишним лет обманываю жену, вынужден был обманывать. Двенадцать лет она и мои дети, которых я не знаю, считают меня умершим.

Как считали и родители, которых мне даже не удалось проводить в последний путь. Я рисковал своей жизнью и жизнью своих близких. Вы навязали мне судьбу, которую я до этого уже отверг, вы не оставили мне выбора.

– Ну да, конечно, – сказал Тупра, – иначе и быть не могло: вот оно, наконец-то вылезло наружу новомодное чистоплюйство, ведь оно теперь расползлось повсюду, где бы ни зародилось изначально. Скажи на милость, когда это люди выбирали свою судьбу? Веками все у них было прописано наперед, за редчайшими исключениями. Что воспринималось как норма, а не как трагедия. Большинство никогда не двигалось с места, люди рождались и умирали в деревнях или жалких городишках, а позднее – и в нищих пригородах. В больших семьях одного мальчика отдавали в армию, другого – в церковь, если им, конечно, везло и их туда брали, там они хотя бы не умирали с голоду; с сыновьями старались распрощаться пораньше, когда они еще были неоперившимися птенцами, если использовать твое выражение. Дочерей выдавали замуж, если они были приятными с виду, иногда за стариков и чаще всего за тиранов, а не слишком красивых девушек обучали чему-нибудь полезному и простому: шить, вышивать, готовить – вдруг кто-нибудь возьмет их себе в услужение, или отправляли в самые бедные монастыри – даровыми работницами. Но так было в семьях хоть с какими-то средствами, и не мне тебе рассказывать про те, у которых не было ничего. Но и барчук не выбирал свою судьбу. Как и все человечество в целом до самого недавнего времени – хотя и сегодня это не более чем иллюзия. Да, всегда считалось законным желание выбиться вперед, достичь процветания, и в истории найдется полно примеров того, как людям удавалось преуспеть. Но скольким такое удавалось или удается сейчас? Их доля ничтожна. Большинство устраивается в жизни и проживает ее, не задавая лишних вопросов, или благодарит судьбу за то, что на их долю выпало, – так оно обычно и бывает, жизнь тратится на преодоление каждодневных препятствий, и людям этого довольно. Невозможность выбора – не оскорбление, а норма. И будет оставаться нормой в огромной части мира, и в наших странах тоже, несмотря на всеобщее ослепление. Ты думаешь, я выбирал свою судьбу, или Блейкстон свою, или сама королева? Королева еще в меньшей степени, чем любой ее подданный. О чем ты мне говоришь, Невинсон, о чем ты говоришь? Кроме того, сам ты пользовался невероятными привилегиями. Разве там, в оксфордском пабе, мы приставили тебе пистолет к виску? Применили силу? Блейкстон выкрутил тебе руку и грозился сломать ее? Нет, ты сам выбрал свою судьбу, разумеется, сам. И в итоге она пришлась тебе по вкусу. С этим ты спорить не станешь.