Книга отзывов и предисловий - Лев Владимирович Оборин

счастлив, и адски несчастен. Думаю, что твоя экологическая, а также психологическая и текстологическая зацикленность на Хопре и деревне Алферовка, откуда родом твой отец, имеет примерно те же основания, почти архетипические». Деревня Алферовка, образы отца и деда в самом деле появляются в обеих частях книги постоянно (где-то рядом, кстати, и Воронеж, и весь воронежский мандельштамовский подтекст). Но если в первой части мы встречаем много тяжело-ностальгических текстов («мне поле арбузное снится / отец бьет кавун черенком / и красная брызжет водица / на лучший в стране чернозем / зеленая летом природа / спешит нагулять аппетит / чтоб ночью осенней гнилого / у смерти тепла увести»), то в какой-то момент возникает жестокий вопрос: есть ли о чем ностальгировать? Но память никуда не девается; больше того, только она способна предложить замедление – своего рода переход от полюса Родионова к полюсу Цветкова, к глубоким подробностям.пора ложиться в писке комариноми воздухе из рыбы и бельяв постели меня бабушка давилачтоб не унес невидимый менятеперь сложнее всех оттуда выкрастьземля надежный полупроводникмоей семье назад уже не выпастьвсе остальное держится на нихэто граница с вольной украинойподземный суржик – основной языкалферовка им сотни лет хранимаи до сих пор им снизу говорит

Елена Костылева. Cosmopolitan. М.: Новое литературное обозрение, 2023

Горький

Елена Костылева – поэтесса, критик, одна из создательниц проекта «Ф-Письмо» и в прошлом участница группы «Война» (она сыграла, в частности, ключевую роль в одном из самых скандальных их перформансов – о чем в книге «Cosmopolitan» есть стихотворение-мемуар). В своей поэзии Костылева много лет работает с телесностью и сексуальностью – одновременно исследует и аффектирует, оценивает и запечатлевает. В новом сборнике, представляющем стихи, написанные за пару десятилетий, вся эта работа очень наглядна.

На протяжении всей книги встает вопрос о связи секса и любви: Костылева раз за разом как бы нарушает неписаные дискурсивные правила игры, то обрывая сама себя, то напрямую назойливо обращаясь к возлюбленным – что напоминает об эксперименте Крис Краус, которая в романе «I Love Dick» приписала традиционную «мужскую» модель ухаживания героине-женщине. В любовных текстах Костылевой проступает жалобное элегическое начало: «О Ванечка, Сергей мне не звонит. / О Ванечка, никто меня не любит. / Ни вы, ни безумный профессор…» От любви всегда нужно что-то большее («давай / вытащим все, что возможно / из этой любви / о брат»), но при этом она позволяет находить оправдание любым сексуальным аффектам, добавляя к ним дополнительный смысл: «Кончить под самую простую порнушку, / И, проникаясь в момент оргазма / Чем-то лирическим, тут же найти / Этому обоснование: это тебя, это тебя я так люблю…» Показательна в этом отношении поэма о порнографии, в которой героиня рассказывает о желании вступить в душевный контакт с актерами и актрисами, узнать их бэкграунд; текст о желании превращается в реквием по людям, исполнявшим роли в порнофильмах и фантазиях:

Эй, кто-нибудь помнит майора Томина?Оглянешься – а уже никого нетИ психоаналитикИ волк умерИ лиса умерлаВ контактном зоопарке меркнет свет

Агрессивное открытие сексуальности было свойством русской поэзии 1990–2000‐х: в книге есть вещи, звук которых отчетливо напоминает то время, с его театрализацией быта, желанием «дать голоса» акторам – даже тем, кто об этом не просил. Если в этом и есть ностальгия, то она распространяется за пределы «личного». Это разговор из современности (в которой живое общение воплощают скорее не тела, а бестелесные голосовые помощники) о прошлом – уходящем вдаль на много веков. Прием вставной интонации, собственно, и приводит Костылеву к тому, что в ее текстах обнаруживаются обломки старых жанров, своего рода spolia – тут и там блеснет элегия («Я не хочу туда где ты / И хлад прощальный») или отрывок оды:

Как будто кто-то разорвал бумагуИ окунул в чернила край —Синай!О море, выпившее влагуЗемлиРасчистившие небоВетраХребты неведомого зверяЧернеет кровь, железо, магмаО сердце мира, роза ветра,До человека, до ответаМираж, пустыня сна, сгорай!Услышавшая гласМолчи, прижавши чресла к сотвореньюНе оглянись, но станьСама под стать сему явленью

Так можно дойти до самого конца/начала словесности и сексуальности – которое и ждет нас в финале книги: «Еще озаренные светом господним, они берут / Яблоко / И оно падает / Недалеко / Тогда они снова его берут». Это многожанровая книга, стихотворения в ней работают то как концептуалистская реплика физиологического очерка («Во время оргазма француженка думает: любит-не любит. / Советская женщина рассматривает потолок»), то как переосмысление древнего мифа о Пасифае и быке – поводом для которого, кажется, становится мизогинистское слово «телка»: «Ванечка, я поняла, что я Пасифая / телка вокруг меня, я слепая / телка вокруг меня, деревянная, с дыркой / бык е… меня, Ваня, это нормально?!» (отметим с грустью, что отточия не позволяют понять, бык сейчас е… или е… когда-то давно). Конфессиональность оттеняется здесь технической шуткой – которая, кажется, сродни приемам из пособий по технике секса: «говорил everything’s good, everything’s fine. come / мои пальцы отпихивал языком». При этом – как и в случае с быcome – всегда возникает вопрос о временном зазоре между сексом и его описанием. Говорящая практически всегда успевает уйти из ситуации. Она уже не здесь, она смотрит на происходящее как будто не c этого света:

симметриянеумолимый уголвсе три (неумолимые) углав любовном треугольнике из трех несвежих куколдавайте без меня, я умерла

Временной зазор сообщает рефлексии о любви и сексе тон иронии и сожаления. Все это заставляет думать, что воспоминания о сексе – род мемориального эскапизма. Но Костылева умеет напомнить, что мы живем здесь и сейчас – когда и любовь, и сладкие воспоминания о ней синхронны с насилием и пытками.

Я хочу только тебя и пытки ЛГБТТолько тебя ЧечняТолько хардкорТолько молчание горТолько тебя ЧечняОни расстреляют тебя если узнаютТолько тебя Чечня

С тем, о чем обычно молчат; тем, что скоро исчезнет и из пуш-уведомлений.

Алла Гутникова. рыбка по имени ривка. Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель», 2023

Горький

Аннотация к книге: родилась, училась, публиковалась… «Бывшая политзаключенная; провела год под домашним арестом по делу DOXA[19]. Последнее слово в суде переведено на английский, немецкий, французский, иврит, итальянский, польский, румынский, чешский, армянский и другие языки. Объявлена в розыск». Сошлемся и мы на последнее слово Аллы Гутниковой в суде[20]: разошедшееся по веб-страницам и языкам, оно построено на важных для поэтессы и активистки цитатах – и от этих цитат отстраивается этическая парадигма, сделавшая Гутникову той, кем она является. В поэзии работает этот же принцип: «рыбка по имени ривка» – игра цитат, часто явственных (например, детское стихотворение Ирины Токмаковой про рыбку процитировано целиком), часто едва уловимых, легким касанием