Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер - Кен Уилбер

— Вы понимаете, что все это значит?

— Нет.

— Вы хотите повидаться с Эстрейей?

И вот мы снова в Бонне… Ничего-ничего, справимся. Я провела три недели дома, и от этого мне гораздо лучше: встретилась со своими родными, соприкоснулась с собственной жизнью, почувствовала себя высвободившейся из больничной атмосферы. В самолете на мне была куртка, которую я довольно давно не носила, и я нашла в правом кармане нераскрытую конфету с вкладышем, где предсказывается судьба; предсказание гласило: «Вам удастся достичь того, что вы задумали». Это предсказание могло бы показаться неясным и не то чтобы очень оптимистичным, но мне, если учесть, что я летела на химиотерапию, оно показалось просто божественным! По приезде выяснилось, что Норберт уехал в отпуск на четыре недели, не предупредив нас — совершенно нетипичная для него оплошность! Получилось, что ни в госпитале, ни в отеле нас никто не ждал, и какое-то время казалось, что свободных номеров в городе вообще нет… Впрочем, наконец все худо-бедно наладилось. Кен живет в комнате на чердаке, где не может выпрямиться в полный рост, и ждет, когда для него освободится другая комната. Ох эти невзгоды и горести человека, который поддерживает больного!

Уже за полночь, и я гуляю по окраинным улочкам Бонна. В Бонне мне все еще трудно медитировать, и вместо этого я часами гуляю — очень ранними утрами и очень поздними вечерами, и вокруг нет никого — лишь Свидетель составляет мне компанию, изредка вспыхивая на короткое время.

Я прохожу мимо дома, на котором красуется огромная вывеска «Ночной клуб». Я уже видел несколько таких ночных клубов в разных местах, и мне всегда было интересно, что они собой представляют. Впрочем, сегодня вечером, решаю я, я слишком устал. Однако вскоре прохожу мимо еще одного, потом еще. У меня мелькает мысль: в Бонне, похоже, очень насыщенная ночная жизнь. Я чуть ли не в голос смеюсь, представив себе, как в этих клубах отплясывают полчища хищных дипломатов, — если это не оксюморон[127].

Когда я прохожу мимо четвертого здания, на котором написано «Ночной клуб», я думаю: какого черта? Подхожу, и тут же меня поражает тот факт, что передняя дверь заперта, хотя изнутри доносится довольно громкая музыка. На улице никого нет. У запертой двери висит звонок, рядом с которым — табличка, на которой, как можно догадаться, написано: чтобы зайти, надо в него позвонить. Так я и делаю. Сквозь маленькое окошко на меня уставилась пара мужских глаз с густыми, тяжелыми бровями. Пищит сирена, и дверь открывается.

Смотрю и не могу поверить своим глазам. Словно я попал в пьесу из бурных двадцатых, но декорации к ней делала спятившая цыганская королева, наглотавшаяся ЛСД. Стены обиты кричащим пурпурным бархатом. Внутри — что-то вроде танцпола с приделанным к потолку, медленно вращающимся зеркальным шаром, который отбрасывает редкие, безжизненные блики на лица посетителей. Все остальное пространство тонет в кромешной тьме. Мне смутно удается разглядеть, что вокруг танцпола сидят примерно шесть мужчин. Все они довольно потасканные, и никого из них нельзя назвать привлекательным, и тем не менее рядом с каждым — потрясающе красивые женщины. Черт возьми, думаю я, немецкие женщины, похоже, фантастически добры.

Когда я захожу, все прекращают свои беззвучные разговоры и смотрят на меня. Медленно двигаюсь к бару, а бар — невероятно! — длиной двенадцать метров, и вдоль него не меньше тридцати стульчиков, обитых все тем же потрепанным бархатом, от которого задыхаются стены. Я сажусь на стул примерно посередине бара. Крутящиеся лучи тошнотворного света теперь проходят и по моему лицу, и мы все в горошек — пятнышки света в темноте этого… этого, скажем так, места.

— Привет! Не купишь мне чего-нибудь выпить?

— Ну наконец-то! Это публичный дом, так? Бордель? Вот что это такое. Я думаю… Ой, извини. Ты говоришь по-английски? — Рядом со мной у бара садится довольно красивая женщина; я абсолютно уверен, что дело не в том, что ей больше некуда сесть, и вот я проговариваю вслух совершенно очевидный вывод.

— Да, я говорю по-английски. Немножко.

— Слушай, я не хочу никого обидеть, но ведь это бордель, правда? Ты понимаешь слово «бордель»?

— Да, я понимаю слово «бордель». Нет, это не бордель.

— Разве? — Я сильно озадачен. Продолжаю искать двери или какие-нибудь выходы, через которые эти девушки и их… хм, гости могли бы проходить, чтобы продолжить беседы в более приватной обстановке, но не вижу никакого места, где что-то подобное могло бы происходить.

— Значит, это не бордель? И эти женщины не проститутки? Ты понимаешь слово «проститутка»?

— Нет, эти женщины совершенно точно не проститутки.

— Ох черт, извини. Все это как-то диковато.

— Так ты купишь мне чего-нибудь выпить?

— Купить выпить? Ах да, купить выпить! — вся ситуация и причудливая атмосфера, в которой она разворачивается, совершенно сбили меня с толку. Есть танцпол, но никто не танцует. Место похоже на публичный дом, но никто никуда не выходит. Крутящиеся лучи розового и пурпурного цветов прорезают пелену темноты лишь для того, чтобы осветить обитые бархатом стены этого безумного места. И какого черта здесь на входе запертая дверь и звонок?

Нам приносят выпивку; по-моему, это что-то напоминающее разбавленное водой шампанское.

— Слушай, я не коп. Ты точно говоришь, что ты не… Ты понимаешь слово «коп»?

— Да, я понимаю слово «коп».

— Так вот, я не коп. Ты уверена, что ты не жрица любви? Ты знаешь выражение «жрица любви»?

— Только не надо спрашивать, знаю ли я, что такое вопросительный знак. Нет, я не жрица любви. Честное слово.

— Господи, прости меня, пожалуйста. — Теперь мне очень стыдно. — Просто, видишь ли, — не оставляю я своих попыток, — это что-то вроде танцклуба, да? Ну, куда мужчины, — я бросаю взгляд на пеструю галерею экспонатов одного со мной пола, — мужчины приходят сюда и платят, чтобы потанцевать с красивыми девушками, так? — Я чувствую себя полным идиотом.

— Если ты захочешь, я могу с тобой потанцевать, но это не танцклуб. Это ночной клуб. Я прихожу сюда всегда, когда у меня тоскливо на душе. Меня зовут Тина.

— Значит, это ночной клуб? Боже мой. Рад познакомиться, Тина. Меня зовут Кен. — Мы пожимаем друг другу руки, я пью разбавленное шампанское, и у меня начинает болеть голова.

— Понимаешь, у меня сейчас довольно скверный период. Моя жена, Трейя, лежит в Янкер-Клиник. Ты пони… то есть ты про это клинику знаешь что-нибудь?

— Да, там лечат от кребса, рака. У твоей жены рак?

— Да. — И я зачем-то рассказываю Тине все-все — про рак, про то, как мы сюда приехали, про страшные прогнозы, про то, как я ухаживаю за женой, как волнуюсь за нее. Тина начинает переживать, она очень добра, слушает с искренним вниманием. Я болтаю примерно час. Тина рассказывает, что живет в Кельне, примерно в тридцати километрах к северу, и ходит в боннские ночные клубы, когда ей становится скучно. Значит, такая красивая женщина проделывает этой долгий путь… ради этого? Я продолжаю наблюдать за мужчинами, которых окутывает пурпурный туман от вялых лучей, отражающихся от потертого бархата, — все они разговаривают с симпатичными пурпурными женщинами, и никто из них не трогается с места — ни чтобы потанцевать, ни чтобы поухаживать за спутницей — ни для чего.

— Понимаешь, Тина, ты очень славная, и мне очень хорошо от того, что я все это вывалил, честное слово. Но мне пора идти, сейчас уже два часа ночи. Увидимся потом, ладно?

— А ты не хочешь подняться наверх?

Ага! Я так и знал, так и знал, так и знал!

— Наверх?

— Да, мы можем подняться наверх и посидеть вдвоем. Тут мне не нравится.

— Ну конечно, Тина, пошли наверх.

— Чтобы можно было пойти наверх, надо купить бутылку шампанского.

— Бутылку шампанского? Да-да, конечно, давай купим бутылку шампанского. — Нам приносят бутылку, я бросаю взгляд на этикетку — что там с содержанием алкоголя? 3,2 %. Ну конечно. Это как в американских борделях, где приносят яблочный сок по цене виски, чтобы девушки не напивались. Разумеется, я был прав. Я оставляю это «шампанское» на стойке.

Тина встает и проводит меня через танцпол мимо всех этих пурпурных людей, которые пристально наблюдают из тумана. Мы поворачиваем за угол — и вот оно: винтовая лестница, ведущая наверх, которую не видно со стороны бара.

Тина идет впереди, я — следом за ней. Мне неловко поднимать глаза вверх, хотя я понимаю, что она не имеет ничего против. Когда мы поднимаемся, я вижу примерно шесть комнаток; все они открыты, во всех висят занавески, и все они тоже обиты этим несчастным бархатом. В каждой комнатке стоят диван и стойка с полотенцами. Из динамиков звучит мягкая музыка — ни больше ни меньше Фрэнк Синатра, но Тина уверяет меня, что они могут поставить все, что мне захочется. «А «Ю-Ту»[128] здесь есть?» — «Конечно».