Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ползет из последних сил... И вдруг — оконная рама медленно клонится наружу, извиваясь летит вниз веревка и...
Бедный гость у моего порога испускает призрачный стон, словно вновь — вновь и вновь! — должен пережить этот страшный миг своего низвержения в зеленую лесную бездну пред Карловым Тыном, неприступной крепостью непредсказуемо капризного императора.
Ревенант тщетно пытается что-то сказать. Однако у него нет языка, он истлел в земле. Умоляюще простирает ко мне руки... Я чувствую, он хочет меня предостеречь. Но перед чем?.. Кому-кому, а мне бояться уже нечего!..
Напрасны старания Келли. Веки его вздрагивают и обреченно опускаются. Мнимая жизнь привидения потухает. Медленно, нехотя тускнеет фантом.
На пепелище Мортлейка лето. Не могу сказать, какое по счету с тех пор, как я вернулся из изгнания...
Да, да, из изгнания! О, теперь я втайне смеюсь над суровой епитимьей, наложенной на меня Зеленым, ибо изгнание превратилось для меня в возвращение на родину! Здесь земля моих предков — о, лучше бы мне ее никогда не покидать! — и животворящие соки взойдут из материнских глубин в мое истощенное тело. Быть может, эти целительные токи укажут мне путь к самому себе. Здесь на каждом шагу следы моей королевы, и в нежном дуновении вечернего ветерка душа моя угадывает затаенный вздох тогдашних надежд на высшее счастье. Здесь могила моей разбитой жизни, но и место воскресения моего, сколь сильно оно бы ни припозднилось, тоже здесь.
День за днем просиживаю я у холодного очага и жду. Спешить мне уже некуда, ибо корабль Елизаветы навечно бросил якорь в изумрудных фьордах Гренланда и никакие неотложные государственные дела или какая-нибудь нелепая погоня за смехотворными фантомами тщеславия не отвлекут ее больше.
Шаги на лестнице! — Королевский курьер.
После церемонного поклона он недоуменно осматривается:
— Это Мортлейк-кастл?
— Да, друг мой.
— И я вижу перед собой сэра Джона Ди, баронета Глэдхилла?
— Точно так, друг мой.
Смешон этот искренний ужас на лице курьера. Наивный простак, в его понимании английский баронет — непременно нечто разодетое в шелка и бархат. Ему, бедняге, и невдомек, что не камзол делает дворянина и не лохмотья — плебс.
С судорожной поспешностью ошалелый посыльный вручает мне запечатанный пакет, еще раз кланяется с грацией деревянной куклы, у которой отсутствуют суставы, и, балансируя на шаткой лестнице, ведущей в мой «салон», исчезает.
Пакет с гербом бургграфа Розенберга: личные вещи несчастного Келли и маленький, тщательно упакованный сверточек, скрепленный печатью императора.
Крепкий черно-желтый шпагат не поддается. Ничего острого под рукой?.. Непроизвольно тянусь к бедру... Но где моя мизерикордия?.. Там, где когда-то висел мой наследственный кинжал, которым я обычно вскрывал депеши, ничего нет... Ну, кинжал ладно — его у меня выкрал призрачный суккуб Елизаветы в ту ночь ущербной луны, когда по наущению Бартлета Грина я исполнил кошмарную церемонию и он явился мне в этом самом парке, который тогда, конечно, был не таким запущенным. Боже, как давно это было!.. Потом я из какого-то непонятного упрямства сделал абсолютно точную копию наследственной реликвии и, назвав ее «мизерикордия», всегда носил с собой, используя как нож для вскрытия писем... «Ну вот, — проносится мысль, — теперь и мизерикордия покинула меня. Тоже туда же! Ну и черт с ними — и с копией, и с оригиналом!»
В конце концов я развязал узлы с помощью ржавого гвоздя, который послужил мне не хуже наконечника Хоэла Дата, и вот передо мной — черный «глазок»: император Рудольф отослал его мне без каких-либо комментариев. Выходит, и он впал в немилость и изгнан...
Смутные тени воспоминаний крадутся мимо: последняя пядь земли вокруг развалин Мортлейка продана арендаторам с молотка.
И снова задувает снег в щели моей лаборатории. Бурый замерзший папоротник, вьюнок, чертополох торчат меж каменных плит моего совиного дворца.
Все реже приходит из Виндзора Прайс. Рассеянный, ворчливый старик, сидит он со мной у очага и, уперев подбородок в сложенные на посохе руки, часами молчит, не мигая глядя на пламя. С его приходом я начинаю обстоятельно готовиться к заклинаниям: с напускной важностью долго бормочу молитвы — в глазах благочестивого, впавшего в детство Прайса без них не обойтись, — в общем, развожу сложные и бессмысленные церемонии. Тем временем Прайс благополучно засыпает, я тоже, пристроившись рядом, начинаю клевать носом... И
когда просыпаемся, снова загадочно молчим, многозначительно поглядывая друг на друга... А тут и вечер подходит... Прайс, позевывая и зябко потирая руки, поднимается и бормочет:
— Да, воистину велика мудрость Твоя, Господи!.. Вот только опять забыл, что сказал тот, шестикрылый... Ну, Джон, до свиданья! До следующего раза!..
Сегодня Прайс не пришел, и немудрено: вот-вот грянет гроза. Небо затянуло тучами, и, хотя еще сравнительно ранний вечер, гнетущая тьма повисла над развалинами. Сверкнула молния, фантастические тени метнулись по углам моей лаборатории... Раскаты грома — и вновь молния полосует небо над Мортлейком...
Сладкая горечь проникает в мою душу: ну сюда же, сюда, вот он я! Небо, молю тебя, избавь меня от мук, ибо давно задыхаюсь я, ничтожный червь, посмевший бросить тебе вызов, в тяжком панцире собственного тела. Последний удар coup de grâce...[46] Вонзай же ослепительное жало своей небесной, всепроникающей мизерикордии в мое железное, поверженное сердце!
Но вдруг ловлю себя на том, что молитвы мои обращены к Илю — Ангелу Западного окна!..
И в тот же миг вспышка гнева, настолько яркая, что пред ней тускнеет даже молния, заставляет меня вздрогнуть. После того страшного заклинания в крипте доктора Гаека Зеленый ни разу не показывался мне на глаза, ничего из обещанного им так и не исполнилось, если не считать, конечно, чуда моего необъяснимого, сверхчеловеческого терпения! И сейчас, спустя столько лет, в бледном неверном свете грозы мне кажется, что из закопченной пасти очага ухмыляется
