Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ленин подходил к трубке – и просто брался за живот: ну, кувырколлегия!.. Каша вместо мыслей! Бездна путаницы!
47
В Исполкоме читают ноту. – Суматоха.По вечерам теперь Исполком не заседал, а только бюро, и то не всегда поздно, и никогда все 24 человека. Сегодня вечером в ИК оставалась только верхушка, да несколько членов где-то по Таврическому, в своих комиссиях. Вдруг привезли из правительства пакет на имя Церетели. Он тут же вскрыл его, при Чхеидзе, Скобелеве и Дане, и, увидев, что это – нота союзникам, та самая обещанная правительством и вынужденная Советом нота, – стал читать её вслух. За это время вошёл Брамсон, потом Гольденберг, и слушали со средины.
Сперва всё шло нормально, и Церетели, кто вправе был считать эту ноту своим личным достижением, читал с удовольствием, звонко, красивым голосом. Подтверждалась декларация от 27 марта (вырванная Церетели), которая теперь доводилась до сведения союзников. Опровергались вздорные слухи, что Россия готовит сепаратный мир, подтверждалась верность «тем высоким идеям», которые высказывали государственные деятели Европы и президент Вильсон. (Тут пришлось и покривиться, потому что идеи революционной демократической России были несравненно выше тех всех и именно на них приличнее было бы сослаться.) А дальше уже шла очень замаскированная, сложно составленная фраза: с одной стороны – о самоопределении угнетённых национальностей, что гласили и все социалисты, – и тут же об «освободительном характере войны». И хотя второе, вообще говоря, не противоречило первому, но – в каком смысле? только в социалистическом. А сказано так, как это повторяется каждый день союзниками, то есть что у англо-французских капиталистов – тоже освободительный характер войны?..
Церетели запнулся, задумался, перечитал. Насторожились и другие. Ещё две лёгкие фразы, проникнутое духом освобождённой демократии Временное правительство, – а дальше удар: совершившийся в России переворот не повлёк за собой ослабления её роли в общей союзной борьбе! И, кто ещё не понял: всенародное (в России) стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось!
Не только настрявшая всем «решительная победа», ненавистный лозунг войны до конечной победы, но какая война – не своя собственная, а мировая! – и её тоже до решительной победы!? до последней победы английских сипаев в Месопотамии, итальянцев в Каринтии и перехода французами Рейна? И стремление к такой победе от революции ещё усилилось?? – вот что резало! Сумасшедшие! Обезумелый Милюков! что они писали??
Церетели остановился не только ошеломлённый, но зажатый душой, но больно пристыженный как соучастник этого позорного документа. Он – громче всех обещал и пленуму Совета, и Всероссийскому Совещанию (и на том громил Нахамкиса), и всей России, что с правительством сговорились, оно уже не отклонится от избранного пути, что будет «хорошая нота», – и как же теперь вот этот кошмар объявить революционному народу? Да всех нас и разнесут!
Чхеидзе за столом подхватил голову руками и сидел вылупив глаза.
Все напряглись, исказились, все понимали.
Дочитывал с ещё большей тревогой. А там катило безстыдное – «вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении союзников», – то есть принятые Николаем Вторым!.. И – ещё раз «победоносное окончание войны», и – ещё раз «в согласии с нашими союзниками», и как последние гвозди в крышку гроба – «гарантии и санкции», которых нужно добиться демократическим союзникам!
То есть – ничего подобного!! То есть – ничего и близко к тому, о чём уговаривались, в чём весь смысл социалистических идеалов мира, циммервальдского понятия о мире и войне! Просто – как насмешка, как плевок в лицо! Русская демократия, первая в мире, уже возгласила отказ от империалистических целей – и снова на неё нахомучивали их же?
Церетели с растерянностью, со стыдом, но и с румянцем грузинского гнева смотрел на товарищей. Он был мучительно уязвлён: он так заранее детски радовался успеху с этой нотой! И уже Совет обращался к общественному мнению западных стран, чтоб они тоже давили на свои правительства, чтоб они имели такой же успех над своим империализмом, – и теперь такой позор?
И в виде глумления подавали нам как выполнение наших же требований??
Так остановить!! Остановить ноту!!!
Поздно. Тут догляделись до даты: она телеграфно сообщена всем русским послам – 18 апреля – вчера днём – в день 1 мая! – за спиной торжествующего народа! – пока мы все ликовали, а дипломатия гнала свою чёрную депешу.
Но – тогда утром? Почему – утром сегодня они нам не сообщили? – почему только поздно вечером 19-го? Это уже негодяйство! – они подстроили на такой день, когда нет газет и можно затянуть неведение!
Уж и не спрашивай: почему вообще не показали ноты советским заранее?
Окостенелый в той же позе Чхеидзе сумел через сжатые зубы сказать только:
– Милюков – это злой дух революции.
А другие вскрикивали раздражённо, с бранью, с негодованием.
Да! Если бы Милюков специально хотел вызвать разрыв между Советом и правительством – он не мог бы найти лучшего средства.
Это значит – он выкрадывал реванш за своё поражение 27 марта!
Остановить печатание в газетах?? Можно, но безполезно, это уже ничего не изменит, нота пошла.
Тем временем подошли Либер, Войтинский, неизменный Богданов – и требовали читать для них. Да и для самих себя надо было повторить. Ещё раз прочёл вслух Церетели. Гудение негодования становилось громче. Ещё раз прочёл Богданов. Кричали, и не только левые:
– Провокация!
– Вызов!
И если бы Ираклий Церетели был бы сегодня всё тот же пламенный студент-первокурсник, который с надрывом горла 11 лет назад с думской трибуны бросал вызов Столыпину, – он сейчас не сдержал бы своего гнева, а как вождь ИК и Совета – вызвал бы взрыв бездны, – и с завтрашнего утра закипела бы русская революция, какой ещё не видели. Но после шести лет Александровского централа и пяти лет сибирского поселения – это был уже совсем другой Церетели, не поддавчивый слепому гневу. В перечитываниях он сейчас искал не усилить то, что взрывает, а – знаки смягчающие, успокаивающие, даже, может быть, оправдывающие?
И – находил. Да, были там и вполне положительные куски фраз.
Во имя общих интересов революции – надо было держаться умнее этого глупого, злого Милюкова!
И когда все заругались и закипели сильнее прежнего (а Чхеидзе сидел такой же окостенелый, после смерти сына он часто впадал как бы в летаргию, и полчаса мог сидеть, если его не тронут) – Церетели нашёлся отозваться и так:
– Товарищи! Во-первых, не будем всё-таки забывать, что эта нота есть всего лишь приложение к декларации, а та декларация, нами всеми одобренная, тоже теперь пошла к союзникам при ноте и впервые стала дипломатическим фактом. Она во многом нейтрализует и положительно превосходит вредность этой ноты. А во-вторых, давайте хоть разбирать по отдельным выражениям: правительство и не может говорить языком нашего социалистического Манифеста, у дипломатии свой язык. И если разберём, то и в ноте ряд вопросов подан вполне в мирных тенденциях демократии.
Но мировой социализм – ненавидел тот буржуазный дипломатический лексикон!
Брамсон, такой обычно сдержанный, вежливый, спросил с нервной резкостью: думает ли Церетели, что правительство намеренно редактировало ноту в недопустимых выражениях, чтобы отмежеваться от советской демократии?
Церетели, всё более умеряя себя, ответил, что только один министр может иметь такую цель – Милюков. Большинство же министров, напротив, при всех переговорах обнаруживало желание согласовать свою линию поведения с нашей.
– Чем же тогда можно объяснить такую ноту?
– Я думаю – только поразительным легкомыслием министров.
И правда же: ну чем другим можно было объяснить после тех доброжелательных встреч?
– Но чего стоят такие куклы-министры?
– А что смотрит там Керенский?
– Керенского!!
– Вызвать сюда, наконец, Керенского!! Он – наш член или не член? Чёрт подери, он заместитель Николая Семёновича, а ни разу тут не был!
Уже и без того у нескольких телефонов дворца стояли, сидели, вызывали всех членов ИК на экстренное ночное заседание. Теперь добавился и вызов Керенскому.
Но служащий министерства юстиции ответил, что Керенский заболел и приехать не может. Ну тогда пусть подойдёт к телефону! Нет, он заболел и горлом, и не может говорить даже шёпотом.
Тут сообразили: когда ж он заболел, когда час назад громко выступал на митинге в Михайловском театре?
Да, и сразу после того внезапно заболел. Ему очень плохо.
Врёт, сволочь! Врёт же!
Но не доберёшься!..
Тем временем подъезжали новые члены, и больше всё левые, особенно будоражимые – Кротовский, Лурье, Александрович, и все большевики, это был их праздник, торжество над линией Церетели, – и они упивались, кричали и требовали. Обсуждение приняло самый безтолковый характер, больше всего бесились – как смело правительство не показать ноту заранее?
