Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

Она не сомневалась, что через четыре года Джимми поправится и вернется в Ходадад-билдинг.

– Разве ты так не думаешь?

Густад предпочел оставить ее вопрос без ответа и обратился к Рошан:

– Ну, моя маленькая обезьянка, то, что ты чувствуешь себя лучше, не значит, что можно бегать и прыгать весь день. Потихоньку-полегоньку, по мере того как у тебя будут прибавляться силы. – Он встал и потянулся. – Так хочется спать. Две ночи в поезде. Но столько всего нужно сделать.

– Тебе не обязательно идти помогать мисс Кутпитье, – сказала Дильнаваз.

– Я вовсе не это имел в виду. Война началась.

– Ну и что ты должен делать, если началась война? Мой муж возьмет винтовку и пойдет воевать? – Она обняла его за шею и прижалась щекой к его плечу. Выздоровление Рошан, благополучное возвращение Густада, новый настрой мисс Кутпитьи – чего еще могла она желать? Дни тревог и печалей позади. Если, конечно, не считать отсутствия Сохраба. Но она чувствовала, что и это теперь каким-то образом уладится.

– Странно ты рассуждаешь, – строго сказал Густад. – С ближайшего вечера был объявлен режим затемнения. Я должен подготовить дом к воздушным налетам.

– В такую даль, до Бомбея, они сразу не долетят, – сказала она, смеясь.

– В такую даль? А ты знаешь, что при современной реактивной авиации пакистанцы могут быть здесь уже через несколько минут? Или ты думаешь, что они пошлют тебе по почте уведомление, когда захотят сбросить бомбу?

– Ладно, баба́, ладно, – добродушно согласилась она. – Делай, что считаешь нужным.

Густад отметил, как хорошо, что он не убрал затемнение, по крайней мере одним делом меньше, и напомнил, как она пилила и пилила его по этому поводу девять лет после войны с Китаем. Но разве в шестьдесят пятом, когда разразилась война с Пакистаном, затемнение не пригодилось?

– Вот и теперь то же самое. История повторяется.

– Хорошо-хорошо, баба́, ты был прав.

Он перенес стул к входной двери, чтобы проверить защитную бумагу.

– Пусть Дариуш останется со мной, – сказал он, когда она, вооружившись шваброй на длинной ручке и всевозможными чистящими средствами – метлы из листьев пальм, – собралась уходить. – Мне понадобится его помощь. – В нескольких местах требовалось подправить затемнение. Дариуш стоял рядом, чтобы подавать ему молоток, гвозди и листы черной бумаги. Взобравшись на стул, Густад вдруг осознал, что этим утром в десять часов не было сирены воздушной тревоги. Отныне она будет звучать только в случае реального налета.

Покончив с входной дверью, они переставили стул к окну возле черного письменного стола.

– Это я могу сделать сам, – сказал Дариуш. Он встал на стул и протянул руку за молотком. Но его отец замешкался, мечтательно поглаживая темную деревянную ручку инструмента, на лице его играла отрешенная улыбка.

– Ну? – сказал Дариуш, чтобы вывести его из задумчивости.

Густад испытал прилив гордости, глядя, как пальцы сына уверенно сомкнулись на ручке молотка.

– Ты никогда не видел своего прадедушку, но это его молоток.

Дариуш кивнул. Он всегда слушал, как Густад учил плотницкому делу Сохраба, поэтому теперь поднял идеально сбалансированный молоток с круглым бойком и стал умело вбивать гвозди. Когда он вернул молоток Густаду, ручка показалась ему немного влажной. Это от ладони Дариуша, подумал он и вспомнил, как обильно потел его дед: даже в дни процветания, имея работников, он любил сам делать тяжелую работу. Пот струился у него со лба на лицо и шею. В разгар работы под мышками образовывались огромные темные пятна, просторная рубашка прилипала к спине, а мокрое пятно на груди формой напоминало большое сердце. Потом он снимал рубашку и судру. Тогда пот лил с него уже ручьями, стекая на деревянные заготовки, на верстак, на разложенные вокруг инструменты, орошал стружку, становившуюся темной там, куда падали капли, словно живительная вода на выжженную почву, воскресающую под поливным шлангом садовника. И ручка молотка, пропитанная дедушкиным пóтом, стала темной и отполированной. «Сначала его руки, потом мои, ручка становилась все более гладкой. Сохраб мог бы… но это сделает Дариуш. Он добавит глянца дереву».

Что означает, когда молоток передается из поколения в поколение? Это означает надежность, преемственность, полноту в самом сердце человеческого бытия. Вот и все. Незачем дальше трудиться выискивать глубинный смысл этих слов.

Они переходили от одного окна к другому, от одной отдушины к следующей, починяя разорвавшиеся края, заклеивая дырки, и он рассказывал Дариушу о мастерской, какой она была до станков и электрических инструментов, когда мастера полагались только на свои пот и мускулы, а иногда и кровь, чтобы делать из деревянных чурок прекрасные вещи, о прадеде Дариуша, огромном сильном мужчине, добром и ласковом, но обладавшем непоколебимым чувством справедливости и честностью, – однажды оторвал своего мастера за воротник от земли и пригрозил вышвырнуть на улицу за то, что тот плохо обошелся с одним из плотников.

Так, пока они работали, Густад открывал Дариушу окна своей жизни, чтобы он мог заглянуть в его прошлое. Дариуш слышал все эти истории и прежде, но каким-то загадочным образом они звучали по-другому, когда он держал в руке молоток своего прадеда.

Починив затемнение, они соорудили из плотного картона абажуры для голых лампочек и включили свет, чтобы проверить, направлен ли он теперь строго в пол. Потом Густад решил, что под большой кроватью с четырьмя столбцами будет их бомбоубежище: настоящее эбеновое дерево, из которого был сделан ее каркас, и прочные, в дюйм толщиной, перекладины из бирманского тика выдержат любые обломки, если случится худшее.

– Двум работникам понадобился целый день, чтобы распилить брусы для остова и столбцов этой кровати. Вот почему основная ее рама прочна, как старое железо, – сказал он. Но кровать стояла у окна. – Так не пойдет, нужно ее переместить к противоположной стене. Они сдвинули в сторону буфет и туалетный столик, чтобы освободить дорогу, и с огромным трудом, дюйм за дюймом, стали толкать неправдоподобно тяжелую кровать.

Вернувшаяся от мисс Кутпитьи Дильнаваз застала их пыхтящими от тяжелой работы.

– Что вы делаете? Прекратите! Вы же надорвете себе антердо[313] и печень! Остановитесь, вы меня слышите?!

– А ты знаешь, как силен твой сын? Покажи-ка ей, Дариуш. Покажи свои мускулы, – сказал Густад.

– Ой, не сглазь, баба́, ой, не сглазь, – сказала она, лихорадочно хватаясь за кроватную раму и пытаясь им помочь.

На кровать постелили Сохрабов дхолни. Дильнаваз нежно погладила место, где, бывало, лежала голова сына. Густад сердито посмотрел на нее. Свернув два одеяла, он затолкал их под кровать, а также поместил туда фонарь и бутылку