Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - Ольга Эрлер

Таис сидела, опустив голову. Александр потянулся к ней, приподнял за подбородок ее лицо и поцеловал в лоб. Она так и не подняла больше глаз.

— Я так соскучилась по Таис! — Геро отстранилась от Неарха и, пристроив подушку повыше, села в кровати.

Они проводили свой долгожданный «отпуск» вдвоем, пользуясь мирной передышкой. Замирение Средней Азии, наконец, завершилось, но впереди ждала Индия. Александр занимался реорганизацией армии, подготовкой к индийскому походу, так что скорого и окончательного покоя ожидать не приходилось. Радовались передышке. Геро вообще не была уверена, что такое понятие, как покой, существует.

— Птолемей мне сегодня жаловался, что Таис не отвечает на письма, — сказал Неарх.

— И мне не отвечает. Она предупреждала об этом. Ей хотелось полного одиночества.

— А что вообще-то произошло?

— Она не сказала. Замкнулась в себе, что случается все чаще. Я человек как будто деликатный, не лезу в душу без спроса, но мне все же обидно, что она меня перестала посвящать в свои сокровенные мысли. Значит, не доверяет… Все что я знаю, это то, что она считает, будто Александр стал «другим человеком».

— Да-а? Мне так не показалось. Таис знает его с одной стороны, с лучшей. Может, открыла в нем черты, которых раньше не замечала?

— Она считает, что все — от чрезмерного пьянства.

— Да-а?

Геро удивилась удивлению Неарха, а тот продолжил:

— Последние полтора-два года были напряженными, может быть, и пили больше, но мне не показалось, что Александр как-то попал под власть зеленого змия. Он на это дело крепкий, перепьет кого угодно!

— Вот именно. Да ты и сам стал больше пить. — Геро строго глянула на него.

— Ну так есть с чего. Надо же как-то расслабиться.

— Вот видишь, как вы, мужчины, просто рассуждаете.

— Может, Таис все преувеличивает, и у нее самой расстроились нервы. Она ведь такая… нежная.

Геро скосила внимательный глаз на Неарха.

— …такая чувствительная, — продолжал он, — как прелестное загадочное дитя, которое надо всегда оберегать… Что ты и делаешь, моя красавица.

— Да, но как раз эта кажущаяся женская слабость так очаровывает в ней.

— Да, я могу себе представить, как Александр это любит. Его привлекает все сложное, необыкновенное. А Таис мне представляется чем-то таким… рассыпанным, как солнечные блики на волнах, разноцветным, многогранным, как бриллиант.

Геро опять взглянула на него:

— Да ты становишься поэтом…

— Но я люблю твою ясность, моя красавица, твою стабильность.

— Да-да, стабильность гранитной скалы, о которую бьется прибой. Уж лучше быть бриллиантом.

Они прыснули.

— Как редко мы смеялись в последнее время, тяжелое и грустное. И нет Леонида, который бы нас развеселил… — вздохнула Геро. — Да, проклятый Танатос (бог смерти) с железным сердцем уносит лучших. Какой был редкий человек, светлая душа. И поминать его надо с улыбкой, мне кажется. По крайней мере, мне хочется улыбаться, когда я думаю о нем. — Геро надолго задумалась. — Одни неожиданно уходят, другие так же неожиданно приходят. Кстати, как тебе эта новенькая девочка с шестнадцатью косичками, Роксана? Что это вообще за история со скоропалительной женитьбой Александра? — спросила Геро.

— Оксиарт, ее отец, был одним из важных организаторов сопротивления. Врагом, так сказать, номер два. Если бы Спитамену — врагу номер один — скифы не отрезали голову и не преподнесли государю, Александр, может быть, женился бы на его дочке Апаме. А так вот «повезло» Роксане.

— Ты считаешь, что ее роль быть заложницей лояльности согдийцев?

— Так прямо я бы не стал говорить… Александр наверняка окружит ее уважением, как и семью Дария.

— А какая бы тебе понравилась больше: дочь Спитамена Апама или Роксана?

— Хорошенькие обе, но не в моем вкусе. Я, как ты должна бы знать, люблю блондинок. — И Неарх поцеловал золотые волосы Геро.

— Мне показалось, что Селевк заинтересовался Апамой, — прозорливо заметила Геро. (Она оказалась права; несколько лет спустя они поженились, были счастливы и положили начало династии Селевкидов.)

— Александру понравится, если его примеру соединения с азиатами будут следовать другие. А если не будут по своей воле, так я думаю, все кончится тем, что он нас всех «ненавязчиво», как он это всегда делает, переженит.

— И получится, как в том анекдоте Леонида: «Мужчина плачет над могилой: „Ах, горе-горе, почему ты так рано умер?!“ Его спрашивают: „О ком вы так убиваетесь?“ — „О первом муже моей жены“.»

Письмо

«Моя дорогая девочка. Хотя, может, и не моя больше. Но я обращаюсь к тебе так по старой привычке и потому, что думаю, что это так. Другие мысли мне кажутся невозможными. Может, я трушу смотреть правде в глаза. И что такое правда вообще? Да это все пустое, не то, что я хочу сказать. А что хочу? — говорить с тобой. Чего не делал, когда надо было. За что теперь наказан. Пока я говорю только с собой. Это тоже привычка — думать, что это одно и то же. Что я и ты — одно. Это ошибка и глупость во многих отношениях: например, взваливать на тебя то, что полагается нести самому. Я должен один отвечать за все свои потери. Но тебя я терять не могу, ведь тебя никто не в состоянии заменить. Ты — важнее всего. Такая мелочь, один маленький человечек. И если его нет — все теряет всякий смысл, абсолютно все. Это не новое открытие, но это то, что я чувствую сейчас. Я признаюсь тебе в своей слабости и растерянности, и мое непомерное самолюбие при этом согласно молчит. И меня уже ничего не удивляет, ибо я знаю, что я — пустой звук, ничтожество. Но и это меня не удивляет и не беспокоит. Все так странно. И это письмо, которое я не отправлю, которое ты, может быть, никогда не прочтешь.

Когда я еще не был таким дураком, я думал: она такая прекрасная, чистая, такая, какими люди должны быть, но никогда не будут. Она — из другой жизни, и ее надо защищать от этого грубого и жестокого мира, чтобы он не поломал ее. И что сделал я? Я ткнул тебя головой в это зловонное болото и утопил тебя там. И это называется „Я люблю эту женщину!“. Я использовал тебя, как игрушку, чтобы отвлечься и успокоиться. Или как кошечку, которая должна быть мягкой, теплой и чтоб мурлыкала всегда. Даже если я выливал на тебя ведро помоев, ты должна была довольно мурлыкать… Может, я теперь так злюсь, потому что мне не на кого выливать? Нет других таких безропотных. Или потому, что страдает мое самолюбие „покинутого“? Ведь от меня всяких мыслей можно ждать, в том числе и очень недостойных. Ты права. Сначала грустно и стыдно делать недостойные вещи. Но ты оправдываешь себя, находя тысячи причин, которые превращают недостойное в достойное, чуть ли не в доблестное. „Такова жизнь, детка“ — знакомое тебе объяснение. А дело в том, что я позволяю жизни быть такой, так как мне это удобно. А ты себя не обманываешь.