Дом и корабль - Александр Крон

- Скажите, товарищ Туровцев, как вы расцениваете политическую физиономию Горбунова?

- Никак не расцениваю, - сказал Митя. - Горбунов человек, горячо преданный нашей Советской Родине.

- Субъективно преданный, вы хотите сказать?

- Я сказал: горячо преданный. А субъективно или объективно, этого я, простите, не понимаю.

- Напрасно. Нередко бывает, что человек одержим самыми благородными намерениями, а объективно приносит только вред. Хочет он этого или не хочет.

- Разве это все равно?

- Что именно?

- Да вот это самое - хочет он или не хочет?

Вероятно, Митино замечание показалось Однорукову очень забавным. Практически это выразилось в том, что его рот растянулся еще шире и стал еще больше похож на тире, заключенное в скобки. Помолчав, он спросил - очень тихо и значительно:

- Вы никогда не замечали у него пораженческих настроений?

Митя вылупил глаза.

- То есть в смысле того, чтобы?.. - Он вдруг потерял способность строить фразу. - Вы спрашиваете, не замечал ли я, что он хочет победы фашизма? Нет, не замечал.

- Зачем же доводить мою мысль до абсурда, - поморщился Одноруков. - Не хочет, а, скажем, допускает. Я имею в виду: не выражал ли он сомнения в близкой победе, не подвергал ли необоснованной критике действия военного командования, не ставил ли под сомнение основополагающие документы, не излагал ли в превратном виде стратегическую обстановку на Балтике, не переоценивал ли силы врага и, наконец, не высказывал ли он соображений, свидетельствующих о неправомерной идеализации старого русского флота и флота иностранных держав. - Заметив, что Митя хочет вставить слово, он яростно замотал головой. - Такие настроения есть, они существуют на бригаде, и наша задача - выявить их и дать им своевременный отпор еще до того, как они станут реальной опасностью, дать отпор, невзирая на субъективные мотивы и прошлые заслуги носителей, со свойственной нам остротой и боевитостью. В выполнении этой задачи вы вольны помочь или помешать - это дело ваших взглядов и вашей совести. Учтите только, что вопросы, предложенные вашему вниманию, задаются не случайно и не голословно.

Одноруков заметно оживился, и Митя разгадал одну из особенностей своего собеседника: он скучал, слушая других, но возбуждался при звуке собственного голоса.

- Подумайте, товарищ Туровцев.

Митя стал думать. Сложность заключалась в том, что на все заданные вопросы можно было с равным основанием ответить и «да» и «нет». У Виктора Ивановича был острый язык и свой взгляд на вещи. Критиковал ли он военное командование? В узком товарищеском кругу доставалось и командованию. Ставил ли он под сомнение основополагающие документы? Если подразумевать под этим наставления по тактике подводных лодок, то, безусловно, ставил. И, конечно, он не верил в близкую победу и морщился, когда при нем говорили об армии противника, как о сборище трусов и кретинов. А с другой стороны, разве не зловещая бессмыслица - назвать пораженцем командира, живущего одной всепоглощающей мыслью - выйти в море и громить фашистов? Горбунов давно уже не казался Мите безупречным, но усомниться в основе основ, поверить, что каждый шаг командира, каждое мельком оброненное или вырвавшееся спросонья слово - рассчитанная ложь?..

- Не знаю, товарищ старший политрук, - сказал Митя, насупившись. - Мне ничего такого неизвестно. - И, испугавшись осуждения, отразившегося на лице Однорукова, поспешно добавил: - Уверяю вас, если бы я заметил…

- То, конечно, сочли бы своим священным долгом, - скривился Одноруков. - Все это весьма трогательно и делает честь вашим патриотическим чувствам. Но поверьте, мой дорогой товарищ Туровцев, - он опять прижал к груди планшет, - я не осмелился бы вам докучать, если бы вы сами, совсем недавно в разговоре с известными нам обоим лицами, не выражали - в форме совершенно корректной - несогласия с отдельными высказываниями капитан-лейтенанта Горбунова. Как же это совместить с тем условием, которое мы с вами добровольно приняли с самого начала, а именно, что наш разговор ведется неофициально и с полной откровенностью?

«Все ясно, - уныло думал Митя, слушая Однорукова. - Одно известное лицо - это, конечно, Селянин. Другое - комдив. Селянину я не мог сказать о командире ни одного дурного слова, но, как знать, не ляпнул ли я, защищая Горбунова, что-нибудь лишнее? С комдивом сложнее. Комдив - свой парень и хочет Виктору Ивановичу только добра, но… как знать? Может быть, он что-то и сказал. Для объективности. А может быть, даже вынужден был сказать. Из осторожности. Вчера мы с Борисом Петровичем основательно почесали языки, и если меня сейчас беспокоит, не передал ли комдив какую-то часть нашего разговора, то у комдива гораздо больше оснований опасаться, не сделал ли этого я. Пока ничего страшного, но надо держать ухо востро, чтоб не слишком разойтись с тем, что мог сказать комдив…»

- Кое в чем мы действительно иногда расходимся, - сказал он бодрым голосом.

- Например?

Весь дальнейший разговор превратился в нескончаемый и утомительный для обеих сторон торг. Самое утомительное было то, что спор шел не о человеке, спорили о словах. Митя устал раньше - у него было меньше опыта. Временами он совсем переставал понимать, что говорит Одноруков, - слушая, как монотонно журчит его голос, он поглядывал в окно: Граница давно вырубил гильзу и ушел, временами стекла освещались зеленоватой вспышкой - кто-то пробовал сварочный аппарат. С некоторыми потерями Мите удалось отбить атаку, советский патриотизм и общая политическая направленность Виктора Ивановича Горбунова сомнению больше не подвергались. В то же время считалось установленным, что в отдельных высказываниях Горбунова наличествовали положения спорные, непродуманные и приводящие (объективно!) к искажению действительного положения дел, а самому Горбунову присущи (в какой-то мере!) элементы зазнайства, бесплодного критиканства и авангардизма. Насчет авангардизма Митя был в немалом сомнении, ему казалось, что это что-то из истории комсомола, но он представил себе, что из-за этого туманного и, судя по всему, не представлявшего большой опасности слова опять может возникнуть долгий, наводящий уныние торг, - и уступил. Выработав это неписаное коммюнике, оба умолкли, испытывая странное чувство сближения, свойственное людям, делавшим что-то вместе, даже если это что-то не очень хорошо само по себе. Одноруков расстегнул планшет и тихонько перебирал бумаги, а Митя смотрел в окно и думал, что если разговор о морально-бытовом облике удастся провернуть минут за десять, то можно еще поспеть к началу пробной кислородной сварки.

- Скажите, товарищ Туровцев, он сильно запивает?

Услышав этот вопрос, заданный тихо и даже как будто сочувственно, Митя опешил:

- Кто? Командир?

- Ну конечно, мы же о нем говорим.

- Он вообще не пьет.

- Совсем?

- Ну разве что по праздникам… Когда мы были еще на морском довольствии и нам полагались «наркомовские», так он даже этих положенных ста грамм никогда не пил.

- Чудеса. Что же это он у вас - один такой?

- Нет, у нас многие не пьют.

- Куда же, интересно, девалась экономия?

- Использовали для валютных операций.

- Что?! А нельзя ли поточнее?

- А точнее - вырыть могилу на Охтенском кладбище стоит пол-литра. Пять литров бензина - пол-литра «Московской». У меня все записано.

- Поразительно. И вы так запросто в этом признаетесь?

- Вы же хотели, чтоб искренне…

Одноруков вздохнул и побарабанил пальцами по планшету. Митя понял, что Однорукову до смерти хочется записать насчет валютных операций, но он боится спугнуть собеседника.

- У вас не было на лодке случаев пьянки?

- Нет.

- Нет?

- Нет.

- А вот я располагаю совершенно достоверными сведениями, что один старшина - если не ошибаюсь, моторист - был пьян во время боевой тревоги.

- Во-первых, не во время тревоги…

- Ага, значит, это все-таки было?

- Было! - Митя разъярился. - А как это было, вы спросили? Старшина прибежал по тревоге в тридцатиградусный мороз в одних носках…

- Да вы не волнуйтесь…

- Как же не волноваться? Надо хоть немножко понимать…

- Уверяю вас, я все отлично понял, - примирительно сказал Одноруков. - И не склонен придавать этому случаю большого значения. Тем более если он был единственный.

- Нет, не единственный, - огрызнулся Митя. Он еще кипел. - В ночь, когда командир узнал о гибели своей жены, мы с ним ночевали на лодке и пили неразведенный спирт, предназначенный к тому же для технических надобностей. - Он с вызовом посмотрел на Однорукова и сразу же пожалел о сказанном.

- Кстати, о жене, - прошептал Одноруков, и лицо его приняло брезгливое и страдающее выражение, - у человека недавно погибла жена, а он тут же, на глазах у всех, заводит интрижку. Послушайте, это же грязно…

Митя ничего не ответил. В отношениях Горбунова и Кати он не видел ничего грязного, но самое существование этих отношений было предательством, нарушением совместно данного обета, самым необъяснимым и мучительным из того, что стало за последнее время между ним и командиром.