Пересечение - Елена Катасонова

Он думает о спящей в его доме девочке, думает с давно забытой нежностью, он вспоминает сына — того, маленького, увезенного от него навеки, потом опять видит Аленку, свернувшуюся на диване клубочком. Думы странным образом переплетаются, чем-то нерасторжимо связаны, и заслоняет их взволнованное лицо Тани.

— С богом, Митенька, с богом, — шепчет она, оглядываясь на Аленку. Верхний свет погашен, у дивана горит ночник, чтобы девочка, если проснется, не испугалась. — Ты же смотри, Митенька, ты скажи, что, мол, устала, переночует у нас, пусть не волнуются. Ничего, если и школу пропустит.

И вот он едет, не зная толком куда и к кому, с кем она там живет — с тетей, с бабушкой? Вдруг они на него рассердятся? Дмитрий Михайлович сам знает, что робок, от грубостей — обычных, другие и не заметят — совершенно теряется. В длинном коридоре он не сразу находит Аленкину комнату. Робко стучит, но его не слышат, потому что в комнате кто-то играет на скрипке. Тогда, поколебавшись, Дмитрий Михайлович открывает дверь и входит.

Стол, стулья, диван, две кровати в алькове, над диваном размытая фотография со штампом в углу — отклеили с паспорта, увеличили. Молодая женщина смотрит вошедшему прямо в глаза, брови страдальчески сведены, будто знает заранее о своей судьбе. А у кровати играет на скрипке девочка, косы чуть не до пояса, нога отбивает такт. Она чувствует чужой взгляд и, опустив смычок, поворачивается. Старше Аленки, выше и крепче, но очень похожа: та же пустота, та же усталость, взрослая усталость в глазах. "Какая печаль… Никакой грим такую не сделает…" — механически отмечает Дмитрий Михайлович.

— Я и не знал, что у Аленушки есть сестра, — мягко говорит он. — Ты ведь сестра, правда? Тебя как зовут?

— Ира.

— Ты в каком классе?

— В шестом… А где Аленка? Тетя Фрося волнуется…

При упоминании о какой-то тете Дмитрий Михайлович пугается.

— Понимаешь, какое дело… Иду с репетиции, вижу — знакомая девочка, приходила к нам, во Дворец… Бредет куда-то совсем одна…

Но тут распахивается настежь дверь, в комнату врывается невысокая плотная женщина, за ней — встревоженный чем-то мужчина.

— Вы кто такой? — сразу подступает она к Дмитрию Михайловичу. — Что вам здесь нужно?

— Я Леночкин преподаватель, — старается казаться уверенным Дмитрий Михайлович, — то есть не совсем, конечно… Вообще я актер…

— Акте-е-р… — тянет женщина подозрительно, и Дмитрий Михайлович обижается.

— Да, актер, а что? Что здесь такого? А вы, наверное, их тетя?

"Эх, надо было Таню послать…"

— Вот что, давайте знакомиться, — решительно вмешивается мужчина и протягивает Дмитрию Михайловичу руку. — Борис Васильевич, а это моя жена — Ефросинья Ивановна.

Снова открывается дверь, входят еще три женщины, и с ними девочка. Она проскальзывает между взрослыми к Ире, становится с нею рядом, берет за руку. Дмитрий Михайлович понимает, что рассказывать надо всем, потому что все здесь каким-то образом к сестрам причастны. И он рассказывает, зачем-то достает документы — хорошо, что оказались с собой, есть даже партийный билет, потому что в театре сегодня собирали взносы.

Как ни странно, сам вид документов действует успокаивающе. Впрочем, Борис Васильевич паспорт берет и внимательно изучает, остальные стоят молча и ждут.

— Ну ладно. — Он возвращает паспорт Дмитрию Михайловичу. — Значит, хотите, чтобы она ходила во Дворец пионеров?

— Да погоди ты, Боря, — не выдерживает Ефросинья Ивановна, — при чем тут Дворец? Как мы ее ночевать-то отпустим? Все-таки чужой человек, мы вас не знаем…

— Так ведь жена… Она присмотрит…

Дмитрий Михайлович снова начинает рассказывать о себе, о Татьяне Федоровне, зачем-то хвалит свой дом — какой он просторный и светлый. Он говорит, говорит, а из угла не отрываясь смотрят на него детские большие глаза.

— Я боюсь одна, — дождавшись паузы, шепчет Ира.

— Мам, пусть она поспит у нас, — испуганно вступается за подружку Света и крепче сжимает Ирину руку.

— А то как же! — восклицает Ефросинья Ивановна. — Неужто здесь бросим?

Она подходит к Ире, проводит рукой по ее опущенной голове.

— Поспишь сегодня у нас? Со Светой, вальтом. Во сне не брыкаешься?

— Зачем со Светой? — это уже Пелагея Ильинична. — У меня место есть, на диване…

— Вы не возражаете, если кто-нибудь съездит к вам, прямо сейчас, посмотрит, как там Аленка? — вежливо предлагает Вера Павловна и краснеет. — Могу, например, я.

— Верно, верно, — подхватывает Ефросинья Ивановна, — надо взглянуть, уж вы не сердитесь. И Борис с вами, Верочка, вдвоем веселее.

— Если товарищ не возражает… — откашливается Борис Васильевич.

— Конечно, я понимаю, — торопливо соглашается Дмитрий Михайлович, хотя ничего он не понимает: кто такие все эти люди? Кто они для Иры с Аленкой?

В тот вечер они долго сидят за столом в старом деревянном доме. Вера Павловна рассказывает об Аленке с Ирой, об их матери, несчастной Анечке, а Борис Васильевич, если что не так, ее поправляет. Впервые при посторонних Татьяна Федоровна достает из шкатулки фотографии мужа и сына, а Дмитрий Михайлович, волнуясь, горюя, — детские рисунки Саши.

Рвутся в бой танки с красными звездами на зеленой броне, падает самолет, сбитый врагами… Дмитрий Михайлович смотрит и смотрит на черный траурный шлейф, застилающий небо: мальчик предвидел свою судьбу, оставил о ней отцу вечную память.

Расстаются далеко за полночь. Гости уходят домой, совершенно за Аленку спокойные: действительно лучше один раз увидеть…

— Пусть отоспится, — великодушно решает Вера Павловна, — бог с ней, со школой. Надо восстанавливать силы, это я как врач говорю.

— Значит, Ирочка завтра приедет к нам, хорошо? — прощаясь на крыльце, еще раз для верности спрашивает Татьяна Федоровна. — Я отпрошусь с работы, я обед хороший сготовлю… И скрипку свою пусть захватит, тут и позанимается, у нас места много…

Потом, когда обе выросли, когда Аленка стала учительницей, а Ира детским врачом, когда разъехались они со своими семьями по городам, а встретились на семидесятилетии Дмитрия Михайловича, Аленка уверяла сестру, что в эту снежную ночь и решилась дальнейшая их судьба. В эту, а не полгода спустя, когда после всяких сложностей и долгих переговоров, в которых принимал участие весь коридор, решено было отпустить сестер насовсем в домик у Волги: все равно с утра до ночи они там пропадали.

А тут и квартиры стали людям давать. В разных концах большого города оказались тетя Фрося и Вера Павловна, бывшая фронтовичка Наташа и старенькая Пелагея Ильинична, которая так любила купать малышей в большом деревянном корыте — всех малышей, по очереди. А Борис Васильевич умер, в одночасье умер, от сердца, и тетя Фрося рыдала, когда ей дали квартиру: не хотела жить без соседей. Да и Света всплакнула, потому что как раз влюбилась в Витальку из угловой, а тут уезжать…

— Правда, Ира, правда, — уверяла сестру Аленка. — Сквозь сон я все слышала: как они говорили о сыновьях и о нас с тобой — что нас нельзя разлучать, — о судьбе, о войне — столько сирот… Дмитрий Михайлович тогда и сказал: "Возьмем, Таня, девочек, если окажемся им нужны?" А Татьяна Федоровна сказала, что сама все время об этом думает.

— Ох и фантазерка ты, Ленка, — снисходительно смеялась Ира, привычно чувствуя себя старшей. — Ни капельки не изменилась! Не могла ты этого слышать, потому что спала. И запомнить этого не могла.

— А вот запомнила! — защищалась Аленка, встряхивая пушистыми, как у матери, волосами. — Володя, скажи, ведь правда у меня хорошая память?

Володя, летчик гражданской авиации, в щегольском, с погончиками кителе, влюбленно смотрел на жену и подтверждал, что да, память чудесная.

— А ты-то откуда знаешь? — поддразнила его Ира.

— Да будет вам, девочки, — добродушно сказал Дмитрий Михайлович, захмелевший от бокала шампанского, вороха телеграмм, огромного букета из театра и грамоты от Дворца пионеров. — Экие вы спорщицы, да, Танюша? Я и сам не помню, когда мы вас взяли в дочки, теперь кажется, что так было всегда…

Поздно вечером, почти ночью, уложив спать стариков, они, конечно, пошли на Волгу. За эти годы отстроили великолепную набережную, на длинных, вдоль всего города пляжах стояли грибки и разноцветные раздевалки, на той стороне, где раньше были огороды, вырос большой поселок. А в остальном Волга осталась прежней — могучая, широченная в этих краях река, ее особенный какой-то запах и плеск, далекие, в огнях, пароходы. И вода была теплой и шелковой, как во времена их детства.

— Помнишь Фросю? А Пелагею Ильиничну? — спросила Ира, расчесывая влажные волосы. — Как она малышню купала… Хотя ты тогда была маленькой.

— Как купала — не помню, — призналась Аленка. — А как Фрося провожала нас в школу и велела надевать галоши, помню прекрасно… Смотри, сколько огней на той стороне. Съездим завтра, посмотрим поселок?