Новеллы моей жизни. Том 2 - Наталья Сац

Быть может, что слова эти я сейчас и подзабыла, но помню, как тепло и мечтательно сказал Павел:

— А как это хорошо, когда тебя кто-нибудь ждет, правда? — Я засмеялась.

— Правда! Мама меня уже давно ждет. Спасибо вам, что вы такой хороший.

Он протянул мне руку и сказал:

— Это вам спасибо, — Потом добавил, пожимая мою руку: — Прощай, детство.

Я уже была вся в мыслях о своем чудесном «завтра» и ответила весело:

— Здравствуйте, малышата!

Написала и думаю: «Как же так? То, что было далеко в прошлом, снова стало совсем близким, снова зажглись светлячки среди переулков школьных лет. Так ясно вспомнились слова и мгновения молчания очень красивого мальчика, с которым, в сущности, была мало знакома, но каждая встреча оставила теплые, незабываемые следы…»

А вот писать о нем, когда он осуществил свои мечты, стал большим артистом, учителем сцены, верно, не смогу. В памяти он так и остался где-то рядом с Качаловым, когда там, в Газетном переулке, сказал о великом артисте мудрые слова: «Красота и благородство», которые я как-то невольно всегда произношу, когда думаю о самом Массальском. Помню, мне сказали, что Массальский принят в Художественный театр — самый лучший театр в мире. Я подумала: «Иначе и не могло быть: для этого театра он родился, ему всегда будет верен».

Но жизнь моя мчалась во весь опор: все новые и новые люди, мечты, преодоления, — кадры скачут, как в кино, когда киномеханик хочет прокрутить двухчасовой фильм за двадцать пять минут.

Как— то Любочка Орлова повела меня посмотреть фильм «Цирк». Из любви к ней пошла. Но когда увидела Массальского в роли директора-злодея… ушла… трудно объяснить, почему: вероятно, хотелось видеть его верящим в благородное, носителем красоты и культуры. И не на экране, а только на сцене его родного театра.

Теплым ветерком повеяло на меня услышанное 336

от Софьи Васильевны Халютиной, моей первой учительницы на курсах драмы, что Василий Иванович Качалов очень ценит дарование Массальского, его исключительные данные. Говорила она и о том, что Массальский «со странностями»: при такой внешности вечно хочет «уходить от себя», играть острохарактерные роли, боже упаси, никого и ничего не повторять. Его любимыми словами были: «Заново родиться в каждой новой роли».

Довелось мне видеть Массальского в роли Джингля («Пиквикский клуб» Диккенса), дальше уйти от самого себя, казалось бы, невозможно: пройдоха, целиком состоящий из острых углов, с речевыми синкопами. И я опять обижалась, думала: «Таких красивых, как он, сейчас в театре почти нет, а он, точно нарочно, сам от себя уходит, в уродов прячется».

Пожалуй, в первый раз после детства открытыми глазами увидела Массальского в роли Вронского. Я понимала забывшую во имя его любви все на свете Анну Каренину: он был красив, пылок, чудесно носил костюм и псевдопростоту графского титула. Меня восхищало, как тонко и мудро показал Массальский тот еле заметный холодок, который постепенно все больше гасил страсть графа, остававшегося таким же элегантным, таким же внешне безупречным. Эгоист до мозга костей. Барин прежде всего. В этой роли торжествовали и талант и культура Павла Массальского, истинного актера Художественного театра. Мне показалось, что он, как никто, передал глубину мысли Льва Николаевича Толстого, говоря своим Вронским: «Ты убил Анну».

Потом снова годы, даже без упоминания его музыкой звучавшей фамилии. Жизнь шла по нарастающей. Переехала с младшим сыном в первый высотный дом, на Котельническую набережную. После многого пережитого этот огромный дом с лепными украшениями, архитектурными излишествами казался мне чужим, вобравшим слишком много разных людей, — никто никого не знает, каждый — сам по себе. Но однажды вечером увидела высокого статного человека, который стоял у главного подъезда и, никого не замечая, смотрел на вечернюю Москву. Он точно вбирал в себя чудеса этих мест — Яузу, мост, луковки церквей, закат… И я подумала: «Как хорошо, что в нашем красивом доме живут такие красивые люди, и в любви своей к Москве они всегда поэты».

От работы сверх меры в меня стала периодически вползать унылая нота. Но на эту «ноту» были напущены медицинские заботы. Хорошенькая доктор А. А. Ковалева и медицинская сестра Тамара Ивановна Дронова неожиданно сблизили нас с Павлом Владимировичем в этом слишком большом доме. Как-то приехала Тамара Ивановна делать мне укол камфары и говорит:

— Меня о вас только что Массальский спрашивал… Говорит: неужели Наталия Ильинична тоже в этом доме живет?…

— Значит, он тоже в этом доме живет? — спросила я и вдруг ясно себе представила статную фигуру, что так красиво выделялась на фоне нашего дома.

Тамара Ивановна Дронова стоит того, чтобы сказать о ней особо. Не знаю, сколько ей лет, и не красавица она, но если забинтует — не разбинтуется, уколет — боль пройдет, некогда пойти вам за лекарствами — вдруг найдете его в своем почтовом ящике. Она строга.

— Разве можно жить без соблюдения режима?! Вот жена Массальского Ная Александровна по минутам расписала режим дня Павла Владимировича. Он, кстати, всегда, когда меня видит, о вас спрашивает. А у вас небось нет времени ему и по телефону позвонить?!

— Фантазерка вы, Тамара Ивановна, он — знаменитый артист, я, пока новый театр не построю, не успокоюсь, а говорить о Массальском — значит, душу, как музыкальный инструмент, на особый лад настраивать, много страниц книги жизни назад листать. Давно забыл он, что я существую. Далеко мы.

— Как это — далеко? В одном доме живете. Говорите, не поймешь что.

Наши «диалоги» обрывались телефонными звонками, телеграммами, протестом шофера, что и так слишком долго меня ждет…

А ведь Павел Владимирович был не только артистом, но замечательным учителем сцены, профессором Школы-студии Художественного театра. Он воспитывал своих учеников, я растила из певцов артистов, и как бы мы могли быть нужны друг другу! О суета сует!

Но жизнь идет вперед. Семидесятилетие. Как у всех «юбиляров», много разноцветных папок, цветов, поздравлений, и вдруг врываются драгоценные голоса, слышать которые на своем празднике и не мечтала: Фаина Григорьевна Раневская, Алиса Георгиевна Коонен, Павел Владимирович Массальский, Игорь Владимирович Ильинский… Простите, многие дорогие великие, которых я не перечислила, но почтительно благодарю за праздник, в котором мне вернули веру в свою нужность. Телеграмма Массальского особенно взволновала меня: какие прогретые искренней радостью за мой праздник слова, глубокое и ласково-уважительное восприятие трудных дорог моей творческой жизни. «Красота и благородство». И ведь он — это главное, что из детства пронеслось до семидесятилетия… Я вдруг поверила, что мы живем совсем близко. Печатать рядом с другими словами те, что написал он мне в день юбилея, не хочу… Через несколько дней все же позвонила по телефону, номер которого мне дала Тамара Ивановна. Что я сказала, что он ответил, не помню — так была взволнована. Приведу выписку из дневника, которую мне дала Ная Александровна.