Бунт Хаус - Калли Харт

Я не могу больше продолжать шутить. Когда я вижу ее такой взвинченной, что-то внутри меня натягивается, как тетива лука, пока я не чувствую, что не могу дышать от этого несчастья. Это такая чертова шутка. Когда-то давно я думал, что хочу причинить боль этой девушке. Это карма, что мне больно настолько сильно, что я не могу вынести, видя ее в бедственном положении. Я прижимаю ее к боку машины, обхватываю ладонями ее лицо, убираю волосы за уши.

— Успокойся, Эль, все в порядке. Я бы не стал бросать тебя под автобус. Я заказал для тебя несколько вещей в интернете и отправил их сюда. Все, что тебе может понадобиться, уже внутри, ждет тебя.

Ее паника исчезает, быстро переходя в раздражение. Она хлопает меня по руке.

— Жестоко, Рэн Джейкоби! Ты должен был сказать!

— Прости! Я... Господи, перестань меня бить, прости!

В конце концов она перестает меня бить, чтобы я успел ее поцеловать. Она такая чертовски маленькая в моих руках. Она растворяется во мне, ворча вполголоса, когда целует меня в ответ.

— Давай, пошли. Серьезно. Нам нужно попасть внутрь до того, как моя мачеха увидит нас. Я не шучу.

Элоди читает искреннее предостережение в моих глазах и смягчается.

— Ладно. Хорошо. Показывай дорогу. Полагаю, что другие люди побывали здесь и выбрались оттуда живыми, верно?

Все, что я могу сделать, это рассмеяться. Она понятия не имеет, во что ввязалась.

Монмут-Хаус был построен в 1878 году богатым нефтяным магнатом по имени Адар Джейкоби. Он был первым и единственным евреем (насколько можно судить по государственным архивам Техаса), который когда-либо добывал значительные запасы воды и сколачивал свое состояние. Он женился на англичанке по имени Элеонора Фэрфакс Монмут и построил дом в ее честь, дав ему ее фамильное имя. Когда Элоди впервые входит в просторный холл, я вижу это место ее глазами, и все это кажется мне слишком претенциозным, чтобы выразить словами.

Белый мрамор с серыми и золотыми прожилками, змеящимися по нему под ногами, говорит о том, сколько денег ушло на строительство этого места. Высокие потолки, усеянные замысловатыми мерцающими люстрами, которые преломляют солнечный свет, льющийся через арочные пятнадцатифутовые окна наверху лестницы, разбрасывая радуги по всем стенам. Куда ни глянь, всюду суровые, зловещие картины моих темноволосых предков, неодобрительно хмурящихся и осуждающе глядящих на нас сверху вниз. Элоди смотрит на роскошную обстановку, роскошные ковры и роскошную мебель с таким ужасом и благоговением, что я задаюсь вопросом, не было ли это все-таки огромной ошибкой.

Я не это. Я был очень осторожен, чтобы быть чем-то совершенно удаленным от этого отвратительного шоу богатства. Я ношу свою одежду до тех пор, пока она буквально не разваливается, а потом я надеваю ее еще пару раз, просто чтоб уж наверняка. Я отвергаю любые предложения о стрижке до тех пор, пока мне не приходится брать дело (и ножницы) в свои руки, приводя мои волосы в привычный уровень беспорядка, который заставляет моего отца пить.

Мерси, с ее возмутительно дорогой одеждой и безупречным маникюром, вполне вписывается сюда. Даже те, кто наделен слабым воображением, могут видеть, что я реально так не делаю. Я чувствую себя настолько далеким от этого места, что войти через дверь — все равно что открыть страницы книги, которую вы читали давным-давно. Все знакомо, и кажется, что история, нацарапанная на страницах, кажется, случилась с вами, но это так далеко и не реально, что вы уверены, что это не ваша история.

На самом деле я не падал там с лестницы и чуть не прокусил себе губу, когда мне было девять лет. Это был какой-то другой ребенок. Я не стоял там, прижавшись ухом к тяжелой ореховой двери в парадную столовую, и не слушал, как мой отец трахает какую-то молодую девушку, которая просто появилась из ниоткуда и осталась в доме на три недели, когда мне было двенадцать. И не важно, что я не могу вспомнить, как ее звали. Или что Патриция жила через три комнаты, когда мой отец пожирал пизду какой-то девчонки на большом антикварном банкетном столе на двадцать персон. Нет. Все это не имеет значения, потому что это была не моя жизнь. Это произошло на другом плане существования, с другим Рэном, до Бунт-Хауса и Вульф-Холла. Еще до Элоди.

Я воздерживаюсь от того, чтобы сбросить туфли. У Патриции начнется истерика, когда она увидит, как я топаю по дому в уличной обуви, и это единственная причина, по которой я ее не снимаю. Элоди не такая дрянь, как я. Она выскальзывает со своих Док Мартенсов, и появляется Марипоза, как будто само существование пары оставленных без присмотра туфель в прихожей создало портал во времени и пространстве, таща ее сюда, чтобы заняться этим делом, прежде чем вежливое общество заметит такую вульгарность. Я твердо верю, что еще долго после ее смерти моя старая нянька спонтанно вернется из загробной жизни, чтобы убедиться, что в стенах Монмут-Хауса всегда соблюдается правильный этикет.

— Мастер Рен, — многозначительно говорит она, глядя на мои ноги.

В отличие от Кельвина, Марипоза не так рада меня видеть. Она затаила обиду, как никто другой. Она все еще злится из-за пуль, которые я положил в ее ящик с нижним бельем, когда мне было семь лет. К тому времени, как она справится с этим и пройдет через все остальные дерьмовые вещи, которые я ей сделал, мы с ней будем мертвы уже три жизни подряд.

— Они только что испачкали ковры, — выдыхает она.

В свои семьдесят с лишним лет она так сгорбилась, что теперь ее взгляд всегда прикован к ногам людей. Неудивительно, что она так хорошо следит за их обувью.

— И я уверен, что в следующем месяце их снова почистят. Даже если это совершенно не нужно. А где Пикакс?

Ее рот кривится в кислой гримасе. Взгляд острый, как кремень.

— Мертв.

— Что значит «мертв»?

— То и значит — мертв. Я нашла его, блюющего кровью в конюшне. Съел яд для крыс еще