Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Хайнлайн

папаня, задачку решить». А как я ему помогу? Пять классов без четырех, да еще после этого. «Ладно, говорю, неси. Хотя своим трудом должен по жизни шагать». А сам думаю: подгоню к ответу, чтоб авторитет не терять. Сын все же, не хухры-мухры. Он приносит. Про бассейны там, с иксами. И вдруг… Будто озарило меня. Будто я всю жизнь про бассейны решаю. Бац! — и решил. Он еще, про поезда. Я снова — бац! Весь задачник в пять минут прикончил. Пацан рад, хохочет. И тут он решил на мне эксперимент поставить. Помнишь — доходяга у нас прошлым летом жил? Докторскую сочинял. А сам водку жрал и про звезды трепался. Ну, Лева, из академии. «Вселенная разбегается, вселенная сбегается». Никто ни черта понять не мог… Тащит мой пацан с чердака его книжки. И черновики всякие. Летом я листал — ни хрена не понял. Значки какие-то, закорючки как глисты. А тут смотрю — все ясно. Все! Формулы для меня как семечки. И как планеты вертятся, и как галактики расходятся. И отчего звезды энергию выбрасывают. Даже ошибку нашел. Там, понимаешь, в протонном цикле, когда четыре ядра водорода сливаются, разница в массе идет, согласно Эйнштейну, на разогрев, а не остается в веществе.

Леха долго еще чего-то болтал, а я смотрел и думал: «Да, друг дорогой, тетя Груша вряд ли тебе поможет. За что тебя так?»

— Впрочем…

Леха взглянул на меня.

— Чего я перед тобой выкобениваюсь? Для тебя все это лес темный… Так говорю?

И в глазах его было такое, что я объяснить не в состоянии. Такая пронзительность ума, такая глубина и ясность, ну будто человек все на свете усек. Такие глаза я лишь однажды видел. У барана нашего Федьки, когда резать его вели.

Я не стал Леху пугать про свои ощущения. Если с портвейна, тогда вместе пойдем. По одной дорожке. Всю жизнь рядом, что нам психушка?

И вдруг меня прошибло до слез. Такая грусть и тоска взяла, что жизнь наша общая лет двадцать идет. И этого дурака я знаю насквозь. И люблю, сил моих нет. И походку его, и шею петушиную, и сердце доброе, безотказное.

— Чего это с тобой? — спрашивает Леха.

— Та-ак, — говорю, — муха в глаз попала.

— В два сразу?

— В один. Второй сам заслезился.

— Смотри, мухи разные летают. Помнишь Петра с газопровода?.. Вот-вот. Как бы и тебе палец не отрезали.

— У меня — не палец, глаза.

— Вот-вот. И у него с глаз начиналось. Смотрит, а пальца уж нет. Такая, брат, экология.

И снова — в окно.

— Понимаешь, Валерочка. Только не хохочи. После случая этого я о жизни задумался. Планеты, например. Не вечны они. Я подсчитал. Солнце наше. Дорогое, любимое. Вот оно, ласковое, в окошечко светит. Думаешь, всегда будет нас согревать? Черта лысого! Всего пару миллионов лет, а потом расползется в объеме как гнилой помидор. Хрясь! И вся наша планетная система накрылась. И Земля-матушка, вместе с Марсом твоим и прочими Венерами.

Что ни делай. Сей, паши, дома строй, кукарекай. Конец всему один.

— Бро-ось…

— Точно. Я подсчитал, а потом в книги доходяги того взглянул. И нашел полное тому подтверждение.

— Ну и хрен с ним! Это ж когда? Ни нас с тобой, ни внуков, ни внуков внуков не будет. Может, люди придумают что.

— Нет, Валера. Если мы с тобой не придумаем, никто за нас не сделает. И придумать надо срочно. Пока есть время.

И опять у меня все в душе подпрыгнуло. Такая любовь к товарищу. Что он за все человечество убивается. Сердцем своим готов всех обнять.

— Валерий, — говорит Леха. — Не нравится мне эта муха. Смотри, как из глаз течет. Запрягай трактор и — в город. К Егору Фомичу.

— Он же по свиньям врач.

— Ничего. Глаза у всех одинаковые. Что у свиней, что у человека. Два, не четыре. Только брови разные.

— Не буду запрягать. Проходит вроде.

Я отошел к окну и посмотрел на солнце. Не выдержал, зажмурился. Не верилось, что когда-то оно погаснет.

И снова открыл глаза.

Весь мир сиял и радовался. Переливалась зелень. А небо, небо. Такое голубое, что песню хотелось запеть:

— …Я люблю-ю… тебя, жи-и-изнь…

— Ну, ты даешь. Не мне, а тебе, брат, пора в психушку.

— И пусть!

Я подскочил к Лехе, обнял его — он весил пушинку, и принялся вертеть и носиться с ним по комнате.

— Пусти, пусти, черт. Совсем сбрендил, пусти. Ну, отпусти, а то обижусь… Да пусти, некогда мне. Пусти!

Я посадил его снова на стул. Леха поправил жиденькие волосенки.

— Надо придумать, как катастрофы избежать. Обязательно. Нельзя допустить, чтоб вся наша планетная систе ма погибла. Нельзя. Это будет преступлением перед человечеством. Нельзя.

Он взял листок из-под сухарной обертки, карандашный огрызок и принялся рисовать разные кружки и спирали. И цифры, цифры. И еще какие-то закорючки как глисты, и буквы не наши. И все быстро, быстро, и при этом шептал что-то и про себя, и вслух. Как пианист на концерте. Я когда этих хмырей по телевизору вижу, всегда думаю, что они перед нами выпендриваются, которые в их музыке ни черта не понимают. Мол, смотрите, какие мы гении, вам и не снилось… Но они — понятно, а Леха что? Он-то не выпендривается. На кой черт я ему сдался? Я же не «миллионы телезрителей»? Значит, он и правда гений?

Эта мысль меня потрясла. Гений, точно гений. Все человечество спасает. На него одного теперь надежда.

Я хотел потихонечку выйти, стал пятиться, пятиться и ткнулся в Лизуню. Она только-только вошла. Пахнуло сеном, навозом. Вся она была такая веселая, ядреная. Как солнце. И с хохотом, и громким голосом.

Сначала я испугался. Лизуня сильно не одобряет нашей дружбы, может из дома попросить и кастрюлей шандарахнуть, но в данный момент мы оба не употребляли, чистые как молодая зелень. О Вселенной рассуждаем, о людях думаем. О всем человечестве.

— Знаю, что не употребляли, — сказала Лизуня. — Все знаю. Эту, значит. Зорьку дою, ту, что в болоте тонула. И думаю, значит: «А что мои орлы? У Груши или где?» Тут Танька кричит: корма разгружать! «Сейчас, говорю, иду…» И вдруг так ясно услышала про солнце, и чепуху всякую, что вы болтаете. Было так, а? Или нет?

Не ищите на карте деревню Огрызки. Нет ее там. Не найдете. Ни на областной, ни на районной. Может, на военной есть. На которой все занесено. На других картах все перепутано. Реки черт-те куда