Том 1. Рассказы 1906-1910 - Александр Грин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оставляя ее, он оставил за собой тонкий дымок фитиля.
– Ты оправдаешь свое название, – сердито, но уже владея собой, сказал он. – Порхай!..
На берегу, бросив лодку, Аян выпрямился. Дремлющий, одинокий корабль стройно чернел в лазури. Прошла минута – и небо дрогнуло от удара. Большая, взмыленная волна пришла к берегу, лизнула ноги Аяна и медленно, как кровь с побледневших щек, вернулась в родную глубь.
– Пролив обманул меня, – сказал юноша, – я спасся затем ли, чтобы повелевать трупами? Но этого быть не может.
Он засмеялся. Это был тот же странный, горловой смех жизненного упорства.
– Я приду, – сказал он, посылая улыбку северу. – Приду! У меня есть песня – моя песня.
И он тронулся к заселенным местам, напевая вполголоса:
Свет не клином сошелся на одном корабле:Дай, хозяин, расчет!..Кой-чему я учен в парусах и руле,Как в звездах – звездочет!
С детства клипер, и шхуна, и стройный фрегатНа волне колыхали меня;Я родня океану – он старший мой брат.А игрушки мои – русленя!..
Он ушел.
Умирая, одинокий, он скажет те же, полные нежной веры и грусти, твердые большие слова:
– Я – приду!..
Он счастлив – не мы.
Приложение
Заслуга рядового Пантелеева*
I– Барабанщики! Играй зорю!
От батальона, ровным и темным квадратом стоявшего перед белыми палатками лагерей, отделилось несколько фигур. Они мерно подняли руки вверх и разом их опустили. В чистом, гулком вечернем воздухе резко просыпалась звонкая трель барабанов:
– Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та!.. – Барабаны грохотали то настойчиво и медленно, то после мерных и тяжелых ударов рассыпались продолжительной, однообразной трелью. Казалось, что в этой темной и гладкой равнине внезапный треск, подхваченный эхом, выходит не из маленьких, пустых барабанов, а из толпы скромных, серых шинелей, возносящих молитвы к далекому, невидимому богу. Запуганная и обезличенная человеческая масса, казалось, только и могла молиться этим языком барабанов, мерным и сухим, как и все в жизни солдата.
Несколько минут продолжалась игра барабанщиков. Они умолкли разом, как и начали, опять настала тишина, и толстый, черный офицер крикнул сердитым голосом:
– Смирно! На молитву! Шапки долой!
Сотни белых фуражек колыхнулись и потонули в вечернем сумраке. Серая солдатская масса, бесформенная и густая, застыла неподвижно. Вдали, за лесом, медленно потухал закат. Кудрявые, розоватые облака расстилались по горизонту, как крылья невидимого архангела.
– О-о-тче-на-а-аш!.. – запел молодой, высокий голос.
– Иже еси на не-бе-се-ех!.. – подхватили сотни остальных, и безыскусственная густая музыка тысячелетней молитвы понеслась протяжным звучным хором за широкий простор реки. Пелась она дружно и с усердием. Кроткие, ясные слова молитвы говорили о какой-то другой, далекой, как небо, жизни, жизни добрых, спокойных, трудолюбивых людей. Люди, усталые и измученные строевыми учениями, стрельбой, чисткой винтовок и караульной службой, пели молитву за молитвой, и в сердцах их царило незлобивое, мирное чувство.
Спели и последнюю молитву – за царя. Волны звуков замерли, и вместе с ними отлетело в темную даль что-то такое, что превращало во время пения под открытым небом грозную армию в простую толпу молодых, здоровых крестьян и рабочих. Но замерли звуки молитв, и перед смутно белевшими рядами палаток опять стоял вымуштрованный и щеголеватый батальон ***-ского полка.
Следующая команда, которую ожидал услышать батальон, заключалась в слове «накройсь!» – но прошла минута, другая, а солдаты все еще стояли с непокрытыми головами. Офицер, который должен был отдать эту команду, стоял в кучке других офицеров и разговаривал с ними. Наконец он отделился от группы и вышел вперед батальона, смотревшего на него в упор тысячею глаз.
– Смир-р-но! – рявкнул офицер, повернувшись к фронту всем корпусом.
Батальон встрепенулся и замер.
– Накройсь!
Темные ряды покрылись белыми линиями фуражек. Офицер бросил горящую папиросу и затоптал ее ногой. Затем, внимательно обводя глазами подвластный батальон, – резко и сурово, точно бранясь, начал говорить:
– В приказе по полку, который вам сегодня читали по ротам, командир полка объявляет… объявляет о том, что рядовой 1-й роты, 4-го батальона, Василий Флегонтов Пантелеев получил награду и благодарность командира полка… За точное и неукоснительное и молодецкое исполнение долга службы в борьбе с врагами отечества… За отличное знание службы и служебного долга Пантелеев приказом по полку производится в младшие унтер-офицеры…
Помолчав немного, он продолжал:
– Вот так-то, братцы!.. Желаю вам всем одного: служить так, как служит Пантелеев… Помните, что за царем – служба, а за богом – молитва не пропадет. Служи хорошо – и тебе будет хорошо… Государь надеется на вас, братцы, помогите ему усердием… А жидов, студентов и прочих мерзавцев не слушайте… Одним словом: пусть каждый из вас будет прежде всего солдатом – как Пантелеев!..
Офицер хотел еще что-то сказать, добавить, но, очевидно, раздумал. Он погладил свою бороду и крикнул:
– Так я говорю? Верно?
– Так точно, вашескородие..! – пронеслось в рядах.
– По палаткам!..
Темный четвероугольник батальона быстро растаял и превратился в многочисленные кучи солдат, со всех ног бегущих к палаткам, расположенным за живой изгородью кустов шагах в 30-ти от места молитвы. Хохот, добродушные, но крепкие ругательства и быстрый топот ног раздались в вечерней тишине. Каждый торопился скорее прибежать в палатку и снова бежать на ротную кухню, с деревянной чашкой, в которую повар, хитрый и вороватый мужик, вольет несколько ложек пресной кашицы без масла, оставив маслице для молодой и пригожей кумы из соседней слободы.
Василий Пантелеев, низенький, краснощекий и белобрысый солдат, прибежал в свою палатку одним из первых. Окинув небрежным взглядом темные углы своего жилья, он постоял немного, потом вынул из кармана желтенькую коробочку с папиросами «Дюшес», бережно закурил, лег на матрац и, сосредоточенно затягиваясь, стал думать о том, что сказал после молитвы батальонный командир. Все в его речи казалось ему изумительно умным, прекрасным и молодцеватым. Особенно настойчиво звенела в ушах фраза офицера:
– Берите пример с Пантелеева!
И когда он думал об этих словах, чувство собственного достоинства и удовлетворенной гордости наполняло его.
«Вот мы как, брат! – мысленно радовался он, лежа в темноте с открытыми глазами. – Вот ты возьми его, Ваську Пантелеева, голыми-то руками… Нет, погодишь, обожжешься!..»
И он хитро подмигивал кому-то, невидимому, кто, как ему казалось, смотрит сверху и любуется Василием Флегонтычем Пантелеевым. Мимо палатки, тихо разговаривая (фельдфебель был очень «нервный», как он сам говорил про себя, и не допускал громких разговоров), проходили отужинавшие солдаты, постукивая ложками. Часть их размещалась группами около деревьев, часть направлялась бродить по полю, некоторые уединялись и, вытащив из крашеных сундучков заветные гармоники, легонько наигрывали «вальцы» и «частушки», смотря по месту происхождения музыканта и его общественному положению.
Недалеко от палатки Пантелеева группа слушателей потешалась рассказами барабанщика Харченко, хохла, пьяницы и задушевного человека. Мягкий говор солдата, полный едкой флегматической иронии, доносился в палатку, где лежал Василий, вызывая в нем желание тоже пойти и послушать интересные анекдоты о москалях и цыганах. Но сознание отличия, полученного им, и новое звание унтер-офицера удерживало Пантелеева: отныне он считал унизительным для себя держаться запанибрата с простыми солдатами. Мысли его, то яркие и живые, то ленивые и бесформенные, неизбежно возвращались к торжеству сегодняшнего дня, героем которого был он.
– Написать бы надо в деревню, – думал он, почти уже засыпая. – То-то ахнут… Чай, не кто-ненабудь, а вроде как бы офицер… Чай, отпишут знатно… Мы, мол, от тебя, Васька, такой радости не ожидали…
Старик-отец пойдет с письмом к соседям, и в каждой избе грамотный человек будет читать и перечитывать письмо кавалера и унтер-офицера Василия Пантелеева. Все будут ахать и удивляться. Потом хозяин избы возьмет бутылку водки, будет пить и поздравлять старика Флегонта с таким сыном…
Волна мечтаний окончательно захватила полусонного солдата и помчала его в страну ярких нелепостей… Вот он, Василий, на белом коне несется в бой с японцами… Японцы же не те, настоящие, – какие-то другие, страшные подлецы и трусы… Он рубит их направо и налево… Кругом трупы, трупы, трупы… Наконец – бой кончен, крепость взята. Седой генерал подходит к нему и говорит:
