Аракчеев: Свидетельства современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

В одно утро приехал осмотреть отделываемый мною дом какой-то генерал — в армейском мундире, высокой, довольно сухой, с скромным и добродушным лицом. Когда он уезжал, я спросил сопровождавших его офицеров об его имени. Мне отвечали: «Шварц[581]!» — «Как, это Шварц, бывший командир Семеновского полка?» Мне подтвердили. Я не верил своим глазам!..

Когда отделка дома приходила уже к концу, вдруг сделалась какая-то тревога: начали убирать, очищать, подметать, укладывать, все приводить в порядок. Спрашиваю — не самого ли царя ожидают? Мне отвечают: граф будет!.. Все ожидают, все навытяжку, хотя на работе и дозволено быть не в полной форме. Наконец граф приехал, внимательно осмотрел весь дом; только заметил мне, что в оштукатуренной печке один из углов крив; я отвечал, что прям.

— А я говорю, крив, — повторил он. Подали отвесную доску — угол оказался верен.

— Виноват, извини, — и затем, сказав несколько лестных слов, уехал. Вскоре после того отдано было в печатных приказах повеление, что я назначаюсь производителем работ по постройке каменных домов для роты императора австрийского полка, на трактовой дороге, между Новгородом и станциею Подберезье, в шести верстах от моей квартиры.

Для постройки на первый раз шести домов мне отрядили батальон солдат, большею частию из Ярославской губернии, в уверенности, что всякий ярославец непременно каменщик. На деле оказалось не то: из батальона выискался один, кой-что разумевший в каменщичьем деле. В такой крайности я должен был отыскать старые записки, веденные мной с первых дней моей практики, так как в мое время в Академии художеств не преподавалось строительного искусства. Припомнив по запискам подробности, предоставляемые обыкновенно десятникам, я выучил избранного иной кондуктора разбивке строения, приготовлению известкового раствора, подливке кирпича и т. п. Сначала подливали у меня до 80 кирпичей в день, а потом дошли и до 200.

По окончании домов в фузелерной роте меня перевели в Подберезье и отвели крестьянскую квартиру — на трактовой дороге; очень комфортабельное житье для человека, никогда не бывавшего в походах… Но и в такой квартире с деньгами можно б быть довольным, а я несколько уже месяцев не получал никакого жалованья. О производстве его я просил рапортом генерала Эйлера. Это было в то время, когда граф не занимался делами, пораженный смертию Настасьи Федоровны.

В «Русской старине» уже было напечатано подлинное дело об убийстве Настасьи[582]; но я полагаю, что небезынтересно упомянуть здесь о слухах, доходивших до меня в поселениях. Н[астасья] Ф[едоровна] была женщина весьма аккуратная, любившая чистоту и порядок и, вследствие того, чрезвычайно взыскательная. Этими именно качествами она и заслужила благорасположение графа. Народ понимал это иначе, считая ее колдуньею, которая сверхъестественною силою все узнает наперед и предостерегает графа. В одно время горничная ее как-то подсмотрела, что к ней прилетел змей и что-то ей шептал. Н[астасья] Ф[едоровна], с своей стороны, заметила любопытство горничной и хотела ей вытянуть язык, чтобы лишить ее возможности рассказать о виденном. Девушка вырвалась, убежала и поведала обо всем брату, служившему на кухне. Брат, в порыве гнева, стал точить нож. Когда его спросили о причине, он отвечал: «Я зарежу Настасью». Товарищи только засмеялись. Однако ж в следующую ночь сестра провела его в спальню Н[астасьи] Ф[едоровны] — и он исполнил, что сказал!.. Начались аресты и преследования. Говорили, будто в Новгороде не только все тюрьмы, но и обывательские бани были переполнены арестованными; говорили, что граф писал Государю в Таганрог, стоя в гробнице, и отправил письмо с Шумским…

Когда все поуспокоилось, генерал Эйлер препроводил мой рапорт о жалованье к начальнику штаба военных поселений Клейнмихелю. После долгого ожидания я получил повестку явиться в Новгород, где был построен для приезда графа небольшой дворец, нижний этаж которого занимал Клейнмихель. Он потребовал меня в свой кабинет и долго уговаривал меня согласиться на 2000 рублей жалованья, так как другие архитекторы, давно служащие в поселениях, будут обижены, если мне вдруг дадут 4000 рублей. «Мне не было известно, какое получают жалованье другие архитекторы, я знал только о заявленном в газетах жалованье», — отвечал я. «Ну что нам до газет», — возразил генерал. «Напротив, они служат основанием моей просьбы». Не добившись от меня никакой уступки в тот вечер, Клейнмихель приказал мне явиться завтра. На другой день он повел меня в бельэтаж — к графу. Граф взглянул только на нас, когда мы вошли в кабинет, и продолжал перебирать бумаги на письменном столе. Он оброс бородой, вероятно из опасения бритвы; подойдя ко мне, Аракчеев взял меня под руку и стал ходить со мной по кабинету, начав разговор так: «Александр Христофорович (Эйлер) так доволен тобой, так много говорил о тебе хорошего, а ты не хочешь у нас служить!» Я доложил ему, что особенною честию считаю служить под начальством его сиятельства, но я существую одним только жалованьем и не дозволяю себе никаких незаконных к нему дополнений.

— Все это хорошо, но вдруг мы не можем тебе дать полного жалованья, а ты послужи у нас, и вот тебе сегодня чин, завтра крест и выведем тебя в люди!..

После некоторых моих объяснений граф наконец сказал: «Ну хорошо, мы сделаем вот как: дадим тебе 2400 явно, а 1600 инкогнито, и будем знать это ты, да я, да Петр Андреевич!»

Клейнмихель стоял навытяжку, когда мы ходили. В моем затруднительном положении я нашелся только сказать: «Получая таким образом жалованье, я все буду думать, что не заслуживаю получать его обыкновенным порядком».

— Э, братец, — возразил граф, — оставь ты свою вольтеровщину и будь истинным христианином. Ну какая тебе надобность в том — как бы ты ни получал жалованье, лишь бы получал, по примеру одного царя, который наложил подати на грязные места. Сын его — вот такой же молокосос (он указал на Шумского, который что-то писал) — сказал ему, что будет грязный налог. Царь промолчал, но, собравши золото, взял его в горсть, поднес к носу сына и спросил — пахнет ли грязью?[583] А тебе, — продолжал граф, — что за стыд получать жалованье, как я сказал. Разве ты мне не веришь? Я старик, мне 58 лет, а у тебя еще молоко матери на губах не высохло. Ну, давай же руку, — и взял.

От графа пошел я к старшему адъютанту Эйлера, Я. П. Красовскому[584]. Это был человек умный, образованный, добрый и ко мне расположенный. Я рассказал ему о всех переговорах и просил совета его — как бы мне выпутаться из неестественного для меня положения на службе по военным поселениям. Он советовал мне твердо стоять на своем и не доверяться обещаниям по бывшим примерам.