Баланс столетия - Нина Молева

Искусство… Нет, главным стало не оно, не эстетические категории. Обращение к манежным событиям явилось поводом для утверждения сталинских принципов и сталинского имени. Хрущев категорически отмежевывался от приписываемого ему разоблачения «вождя и учителя». Еще никогда со времени своего прихода к власти премьер не был так откровенен:

«Когда были раскрыты заговоры против революции, Сталин, как секретарь Центрального Комитета, проводил борьбу по очищению страны от заговорщиков и проводил под лозунгом борьбы с врагами народа. Ему верили в этом и поддерживали его. Иначе и не могло быть… Борьбу партии с врагами революции и социалистического строительства возглавлял тогда Сталин. Это укрепляло его авторитет. Всем был известен также вклад Сталина в революционную борьбу до Октябрьской революции, в ходе ее и в последующие годы социалистического строительства. Авторитет Сталина особенно возрос в период борьбы против антиленинских течений и оппозиционных группировок внутри партии и Советской власти, за укрепление рядов партии и Советской власти, против таких враждебных ленинизму течений и оппозиционных групп внутри партии, как троцкисты, зиновьевцы, правые оппортунисты и буржуазные националисты». Сюда же в качестве заслуженно понесших кару благодаря бдительности Сталина были отнесены Бухарин, Рыков, Томский.

Панегирик «вождю и учителю» занял значительную часть доклада: «Партия отдает должное заслугам Сталина перед партией и коммунистическим движением. Мы и сейчас считаем, что Сталин был предан коммунизму, он был марксистом, этого нельзя и не надо отрицать… Когда хоронили Сталина, то у многих, в том числе и у меня, были слезы на глазах. Это были искренние слезы. Хотя мы и знали о некоторых личных недостатках Сталина, но верили ему».

В качестве оправдания покойного приводился такой аргумент: он «в последние годы жизни был глубоко больным человеком, страдающим подозрительностью, манией преследования». Настоящим же виновником всех беззаконий назывался Берия — «этот матерый враг партии и народа, шпион и гнусный провокатор». И небольшая, но существенная подробность: «О злоупотреблениях Сталина властью и фактах произвола, которые совершал он, мы узнали только после смерти его и разоблачения Берии». Итак, исчез последний отблеск «оттепели». Все остальное было логическим следствием наступавших заморозков.

Лозунг беспощадной классовой борьбы, которую надо постоянно вести в стране: «Есть категория людей, которые объясняют свое неучастие в революции, так сказать, „гуманными“ соображениями; они, видите ли, не могут поднять руку на себе подобных. А кто же убивает людей, как не себе подобные?.. Разве трудно понять, что те, которые не участвуют в борьбе на стороне трудящихся, по сути дела помогают буржуазии… За революцию надо бороться не только в ходе ее свершения, но и в период укрепления ее завоеваний вплоть до построения коммунизма. Здесь мало одних лекций, рефератов, докладов, необходимо участие и в перестрелке, когда этого требуют обстоятельства».

В качестве примера приводился случай с Анатолием Луначарским, который, боясь, что «стрельба рабочих по врагу» может повредить памятникам, осмелился возражать Ленину и даже пригрозил, что выйдет из правительства. Но «Ленин высмеял это обывательское представление о революции».

Относя искусство к области чистой идеологии, Хрущев категорически отвергал саму возможность «мирного сосуществования социалистической и буржуазной идеологии», причем к последней относился «абстракционизм и формализм», а к первой — социалистический реализм в его наиболее догматическом, просталинском истолковании. Термин был применен впервые за годы «оттепели».

Хрущев не обошел и этого, резко раздражавшего его понятия, заимствованного из повести Ильи Эренбурга: «С понятием оттепели связано представление о времени неустойчивости, непостоянства, незавершенности, температурных колебаний в природе, когда трудно предвидеть, как и в каком направлении будет складываться погода. Посредством такого литературного образа нельзя составить правильного мнения о существе тех принципиальных изменений, которые произошли после смерти Сталина в общественной, политической, производственной и духовной жизни советского общества». Не следует думать, «будто бы ослаблены бразды правления, общественный корабль плывет по воле волн и каждый может своевольничать, вести себя как ему заблагорассудится».

Илья Эренбург становится мишенью критики одним из первых, прежде всего за книгу «Люди, годы, жизнь», где «все изображено в мрачных тонах» и положительно оцениваются 1920-е годы. Ему противопоставлялось творчество Галины Серебряковой с ее бесконечными сочинениями на темы партийной истории. Роберту Рождественскому поставили в вину попытку полемизировать с Николаем Грибачевым, который «точно, без промаха бьет по идейным врагам». Кинематографист Сергей Герасимов несет ответственность за воспитание молодого кинематографиста Марлена Хуциева, снявшего фильм «Застава Ильича», который «ориентирует зрителя не на те слои молодежи»: «Свое намерение осудить праздных людей, тунеядцев постановщики фильма не сумели осуществить. У них не хватило гражданского мужества и гнева заклеймить, пригвоздить к позорному столбу подобных выродков и отщепенцев, они отделались лишь слабой пощечиной негодяю. Но таких подонков пощечиной не исправишь».

Евгению Евтушенко досталось за «Бабий Яр» и попытку оправдания абстракционизма. Виктору Некрасову — за очерк о поездке в Америку, где он осмелился похвалить «Заставу Ильича». Вообще «неприятное впечатление оставила поездка писателей В. Некрасова, К. Паустовского и А. Вознесенского во Францию. Неосмотрителен в своих заявлениях был В. Катаев во время поездки по Америке». И одна из шуток Хрущева: «Владимир Ильич Ленин любил приводить прекрасные слова поэта Некрасова:

Он ловит звуки одобреньяНе в сладком ропоте хвалы,А в диких криках озлобленья.

Это написал товарищ Некрасов, но не этот Некрасов, а тот Некрасов, которого все знают». (Смех в зале. Аплодисменты.)

По сравнению с литературой музыка отходила на второй план, но и она не была оставлена без внимания. В адрес «товарища Шостаковича», пригласившего Хрущева на концерт в Большой Кремлевский дворец, где были представлены три джаза: «Нельзя считать нормальным наметившееся увлечение джазовой музыкой и джазами… Музыка, в которой нет мелодии, кроме раздражения ничего не вызывает. Говорят, что это происходит от непонимания. Действительно, бывает такая джазовая музыка, что ее и понять нельзя, и слушать противно». Для наглядности впечатления о джазовой музыке было сказано, что от нее «тошнит, возникают колики в желудке!»

После похвал в адрес песни о коннице Буденного, сочинений братьев Покрасс (в их числе «Москвы майской», написанной «признаюсь, по нашему заказу, когда я был секретарем Московского комитета партии»), после восторгов по поводу Глинки («когда я слушаю музыку Глинки, у меня всегда на глазах появляются слезы радости») следовало категорическое заключение:

«Оказывается, что среди творческих работников встречаются такие молодые люди, которые тщатся доказывать, что будто бы мелодия в музыке утратила право на существование и на смену ей приходит „новая“ музыка — „додекафония“. Нормальному человеку трудно понять, что скрывается за словом „додекафония“, но, по всей вероятности, то же самое, что за словом „какофония“. Так вот эту самую „какофонию“ в музыке мы отметаем начисто. Наш народ не может взять на свое идейное вооружение этот мусор». (Возгласы: «Правильно!» Аплодисменты.)

Изобразительному искусству отводилось совсем мало места. Достаточно было сказать о «тошнотворной стряпне Эрнста Неизвестного», вспомнить об «уродливом формалистическом памятнике» работы скульптора Кавалеридзе в городе Артемовске, намекнув при этом на недостойное поведение автора при немцах. В области архитектуры особенное возмущение вызвали Клуб имени Русакова, построенный «по проекту архитектора товарища Мельникова», — «это уродливое неудобное сооружение, похожее на всех чертей», и Театр Советской Армии — «глупая идея, дань незрелости представлений о красивом и разумном в искусстве и в жизни».

Вновь был использован испытанный еще на Воробьевых горах прием, когда к банкетному столу вынесли полотна художников, подвергшихся обструкции. Только в этот раз у стола президиума появились почему-то картины американских художников, подаривших Хрущеву свои произведения во время его поездки по Соединенным Штатам. «Скажите, что здесь изображено? Говорят, что нарисован вид с моста на город. Как ни смотри, ничего не увидишь, кроме полосок разного цвета. И эта мазня называется картиной! Еще один такой „шедевр“. Видны четыре глаза, а может быть, их и больше. Говорят, что здесь изображен ужас, страх. До такого уродства доводят искусство абстракционисты! Это образцы американской живописи».