Камыши - Элигий Ставский

— Наверное, он был любопытным человеком, — сказал я.

— Наверное, до какой-то поры, — ответила она. — А сейчас, когда вспоминаю, когда думаю обо всем… Во время последней своей экспедиции он был в Индонезии и еще где-то. Я спросила его, что он там видел. И знаете, он мне сказал, что видел там дешевую кожу и что там еще можно купить слоновую кость. Привез, представляете, две табуретки под красной кожей. А в стенную газету писал стихи об Азовском море… Нет, хватит. Больше уже не хочу… так гадко. — Она подняла голову и попыталась улыбнуться. — Вы, наверное, не ожидали?.. Вечер-то какой…

— Нет, нет, Вера, говорите, говорите. — Я чувствовал, что она словно освобождалась от прежнего. — Я ведь понимаю, что вы рассказываете мне о своей жизни.

— О жизни, — кивнула она. — Потому и решила рассказать именно вам. — В ее голосе опять появилось напряжение. — Я бывала у него в институте и видела, как он умел преображаться, надуваться, как пузырь, и вдруг где-нибудь в коридоре начинал говорить с людьми фразами чуть ли не из передовицы. Но тут же, отвернувшись, подмигивал мне. У него была одна особенность… или свойство, которое я принимала прежде за обаяние. — Она помолчала. — Так вот эта его трогавшая и других особенность заключалась в том, что он в самых серьезных ситуациях не мог побороть одолевавшей его почти детской улыбки. Чем больше старался, чем больше хмурился и принимал озабоченный вид, тем сильнее рвалась из него эта радостная, циничная улыбка. Мне трудно передать вам эту борьбу на лице. Он словно сам не относился к себе серьезно, словно сам до конца не верил, что ему по стечению каких-то обстоятельств досталось право распоряжаться, решать. И в душе уже не верил, боялся, ведь был даже без кандидатской; по его прежней теме защитился уже другой. Вся его карьера была делом случая, каких-то новых для института условий. Я скоро увидела, что в институте к нему относились кто с недоумением, кто с иронией, а кто почти с брезгливостью. А с начальством он умел ладить. Начальству он казался чуть ли не поэтом Азовского моря, который, однако, внял суровой необходимости идти в океан. Тут была кое-какая игра. Перед начальством он был ученым, но не каким-то заумным, от которого неизвестно что ждать, а земным, понятным, доступным и главное — надежным. С ним всегда можно было договориться. Его формула «Наука — это политика» работала как будто точно. Меня иногда вдруг одолевала мысль: а может быть, он прав? Должность, зарплата — какие не снились многим. Но я разгадала и это. Поняла, почему он не делал видимых ошибок. Я открыла этот древний ларчик. Все его деяния, слова, позы оборачивались одним, упирались в одно — ухватить, выгадать, присвоить. Он всегда был ловцом ситуации. Но, открыв это, я опять пыталась оправдать его: а может, в этой жизни так и нужно, вот так и следует жить? Лошади едят овес… И мой муж был точнейшим доказательством того, как может преуспеть самый что ни на есть заурядный человек. Одно могу сказать определенно: в мою жизнь пришло ощущение неустойчивости, близкой и неминуемой катастрофы. Это ощущение не проходит и до сих пор. Вот-вот что-то может случиться, рухнуть, низвергнуться. Каждую минуту я на острие, когда ничего не стоит потерять равновесие. — Она выпрямилась, глотнула воздуха, словно действительно задыхалась. — Начался распад, смещение… именно смещение. Мне даже трудно сейчас в это поверить. Я в общем-то почти забросила собственную работу. Сперва растворялась в его жизни, а потом растерялась. И уже заставляла себя думать, что, может быть, умный в этом мире не тот, кто умный, а тот, кто имеет знакомства, связи. Меня уже интересовал не тот, кто имел больше знаний, а поневоле тот, кто мог промолчать, если я не была на работе. Вот как все переворачивалось, смещалось. — Она попыталась усмехнуться. — Нет, я, наверное, не сразу все поняла. Все, очевидно, было не в той последовательности, как я вам говорю. Во всяком случае… Однажды… пришел логический конец… Так вот, мы были в Феодосии. В субботу. Нормальный человек вряд ли даже может поверить в подобное… И ведь поехали-то в галерею, посмотреть Айвазовского. Посмотрели действительно. Пообедали в ресторане. Как всегда, с коньяком. Как страшный сон, — усмехнулась она, покачав головой. — Да… Вышли из ресторана, и он увидел знакомую «Волгу», которая возвращалась в Керчь. Мы сели на заднее сиденье. Вместе, — она говорила все медленнее. — Был шторм и очень сильный ветер. Мы сели, поехали… Нет, мы не ссорились, ничего… Он снова попытался обнять меня. Потом вынул из кармана пачку рублей, новенькую, упакованную в банке. По правде сказать, я тогда не задумывалась над тем, что денег у него было больше, чем он мог получить в институте. Он вынул эту пачку, разорвал обертку и протянул эти сто рублей мне: «За один поцелуй. Швырни их в окно, чтобы все видели, что это едешь ты». Мы еще ехали по городу… и не знаю почему, от какого-то накопившегося раздражения, от бессилия я швырнула их от себя. Ветер понес их, как листовки. И вот у меня перед глазами улица. — Вера невидяще смотрела перед собой. — Люди на тротуаре сначала застыли, не понимая, что это значит. Кто-то засмеялся… Кто-то кричал нам… Потом… — Она замолчала.

Я видел, что ее не то что знобило, а колотило. По морю снова скользнул прожектор.

— …И вот, Виктор Сергеевич, не жизнь, не мой муж, а я сама себе стала противна, невыносима. Наверное, именно тогда я начала все переоценивать и поняла, что гибну… Невыносима и обстановка этой квартиры, незаслуженно богатая, словно украденная, и все эти расставленные по углам заморские раковины, морские звезды и табуретки под красной кожей. И мой муж с его неубиваемой улыбкой и кривлянием… Он пытался учить английский и французский и, выпив, начинал изъясняться со всеми с помощью какой-то немыслимой каши. Я начала перечить ему во всем. В ответ сцены, голодовки, ревность, порванные вещи. Стыдно признаться, сколько я пролила слез. Короче говоря, я ушла и подала на развод. Он заявил: «Ничего, поживешь на свою зарплату — вернешься». О! — вырвалось у нее. — Не могу вам передать… — Она опустила голову, потом опять выпрямилась, словно пыталась сбросить с себя какую-то тяжесть.

Ее душили слезы, но она справилась с собой.

— И какое счастье, — наконец проговорила она. — Я вернулась в тишину. Моя железная кровать, самые обыкновенные стулья… Это был покой, а я не понимала прежде, как это хорошо. Начала работать, принесла кипу книг по специальности, написала статью. Надо отдать ему должное, он страдал, но не мешал мне, ждал, когда я вернусь сама. Время от времени только звонил и спрашивал, не нужны ли деньги. — Она словно потеряла какую-то мысль, а когда заговорила, ее голос показался мне даже спокойным. — Ровно за две недели до развода к нам в институт приехал заместитель министра. Мужа сняли с должности… Ночью, как раз накануне нашего суда, он пришел. Никогда в жизни не видела более несчастного и прибитого человека. Сидел на краю стула и рыдал, как ребенок. Сказал, что все из-за меня. Что он давно раскис и потерял форму. Все эти тряпки, рестораны оттого, что он должен был меня покупать, потому что я не любила его и он это чувствовал. Я поломала ему карьеру и жизнь. И вот тут-то… то ли его слезы… Нет, я подумала: а может, не справилась с жизнью, может, еще не сделала всего, что могла… Я вернулась к нему… да, чтобы начать все сначала. Еще раз… И это была моя самая большая ошибка. Я ведь уже точно знала, что не любила его. Он действительно приободрился, какое-то время не пил и сказал, что все равно выплывет. Кажется, мирно, тихо, и вдруг снова старое: он попытался очернить, утопить… кого бы вы думали? Своего собутыльника Глеба Степанова. А петля эта наша затягивалась. Выяснилось, что он давно был замешан в каких-то спекуляциях, что-то незаконно вывозил или провозил, не знаю… От него решили избавиться и перевели на рыбзавод, недалеко от Керчи. Напившись, он кричал, что покончит с собой. Ну, об этом лучше… К тому же сохранил привычку жить шикарно и на широкую ногу. Вокруг него появились какие-то темные люди… махинации с этой рыбой. В прошлом году он узнал, что Глеб Степанов в Темрюке, нагрузил чемодан заграничными винами и поехал мириться, надеясь вернуться в институт. Мне он сказал, что поехал чинить бабушкин дом. Ложь… И вот этой весной бабушка заболела. Он испугался, что я не вернусь. А я решила: устроюсь здесь в школу и буду продолжать дело всей нашей семьи. Ему я сказала, что подумаю о наших отношениях, и просила не приезжать, тем более что бабушка почему-то относилась к нему хорошо. Целых три месяца его не было. Я уже построила себе воздушный замок: может быть, он взял себя в руки и решил оставить меня. Даже подала заявление в школу. Нет, все же приехал и снова… как сейчас слышу этот жуткий, страшный стук в стекло. Было очень рано… Снова пьяный. Начал трясти яблоню. Весь черный, похудевший. Мне стало жалко его, по-настоящему жалко… Опять объяснения, рыдания… А в середине августа от него одна за другой сразу несколько телеграмм. Умолял, чтобы я приехала на сутки в Ростов, что это его последняя просьба. Поехала. Оказывается, в Ростове был Степанов и мой муж попросил его, чтобы тот помирил нас. И я пообещала, что вернусь в Керчь. Даже дала слово. Вот так случай свел нас с вами в одном ресторане… Ну и все, — с облегчением проговорила она. — Возвратилась сюда и сказала себе, что жизнь все рассудит. Смирилась и даже успокоилась. Вот, Виктор Сергеевич, я вам и рассказала про лошадей и овес. Теперь вы знаете, кто я… — Она замолчала.