Производственный роман - Петер Эстерхази

Куски сала оказались на палочках, а впереди, на острие, «кокетливые, пухлые дамочки»: луковицы. «Мне нужно идти». Но запах свежей горбушки — домо — свел его с ума. Он отрезал маленький кусочек сала. Помогая себе указательным пальцем. Масса дрогнула, палец увяз, вещество загустело, на боковой поверхности, как пот, блеснул жир. Нож с трудом продвигался вниз, соскальзывал, спотыкался, как строптивая лошадь, и в такт с ним покачивался пласт сала, вполне можно было опасаться, что он развалится.

Грубо, в свойственной другим спешке, он разодрал луковицу, часть ее съел «на месте», несколько развалившихся кружков положил на сало, а их (положил) на домо. Стал уплетать. Остальные или еще только собирались, или, уже сидя у костра, по-любительски свешивали прутья в огонь. «На углях, только на углях». Объединяло их одно: они не ели. Мастер стоял на заднем плане, у ржавой ограды и, торопливо глотая, запихивал сало в себя. Диссонирующее явление, достойное ситуации. «Нет ничего обиднее, друг мой, чем есть сырое сало во время жарки сала. Нет ничего обиднее… С этим может сравниться разве что чай с сахарной пудрой».

А его дыхание! Ну и воняло от гиганта мысли, Боже, Боже мой!..

— — — — —

На все решающий матч можно попасть двумя способами: ↓ и ↑. («Хеппи-энд отбрасывал тень. Большую, черную тень».)

— — — — —

Игра была еще в разгаре, но результат был уже предрешен. Беготни, конечно, хватало. Сам мастер тоже, хотя мяча у него не было, «помчался», не сломя голову, но, возможно, зря, дав место Второму Связующему, который это затем — мастер хорошо его знает — без колебаний его обнаружил и (плавной дугой) побежал по стылому следу мастера: какой же господин Чучу, у которого в тот момент находился мяч, сделал вывод: остается крайне неясным. Но еще до того, как разгорелись отчаяние и надежда, защитник, от полной безысходности, пнул Эстерхази. Куда, мог бы спросить посторонний; но пишущий эти строки подразумевает некоторую осведомленность. Гротескная сцена! Он, тот самый, что, коротко и неуклюже споткнувшись, грохнулся на шлак и, чтобы умалить смехотворность — говорю без обиняков! — падения, выставил обе руки вперед, чтобы почти уже казалось, что на голых ладонях тут и там расходится кожа (и туда «тотчас же» «дерзко устремляется» «прекрасный шлак»), однако затем, когда через какое-то время и из какого-то неизвестного места появились ноги°, по крайней мере одно предплечье пошло вперед, его или сразу же накрыла грудная клетка, или сначала тело перевернулось по касательной: так или иначе: несколько ран на локте потом кровоточило.

° В угоду неумехе-читателю вставлю здесь маленькую историю, не в качестве сноски на полях, хотя, ей-богу, как раз сейчас это более соответствовало бы стилю, маленькую историю, которая характеризует не только мастера, но и мир. Случилось все так: встречаемся мы как-то где-то — неисповедимы пути духа! — думал я угодить ему и разыскал «пушечные выстрелы и девственниц в белых балахонах», по крайней мере, они таковыми назвались, а повода для сомнений у меня не было. Я никогда не намекал ему, даже осторожно, на Jus primae noctis.[103] Он, однако, пуритански их отверг. «Друг мой, успокойтесь. Я сейчас здесь как частное лицо. Так что не дрожите как осиновый лист». Он задрал ногу и стал вращать ею у щиколотки. Та издавала своеобразный звук, как будто в каждом отдельном случае все кости в ней раскалывались на мелкие кусочки. «Это произошло на матче «Данувии»… Мне пришлось выйти из игры… Сразу же после хруста…». Я с подобострастием — «друг мой, уместен ли этот нарциссизм, как я прочел у графини Хан-Хан?» — с подобострастием слушал его. Какие подробности, какие подробности! Однако тогда он вдруг убрал ноги, подогнул под себя, так рьяно и с поспешностью, как будто рассердившись, причем на себя, за то, что слишком «выдал себя» — «ха-ха-ха: издательство «Магветэ»! вот именно!» — и энергичным жестом схватил стакан с кампари. («Друг мой, — обратился он ко мне в один из последних дней, к тому времени, как уже были подготовлены дерзкие горы копирок и листов бумаги, — друг мой», — спросил он дрожащим голосом, и сердце его при этом объял холодный ужас. «Цыц», — сказал я с почтением, сам тоже рассматривая бумаги. Ибо воистину я являюсь его ограничителем, но его, как вешние воды, перехлестывает через меня. Его плоть и кровь! Бедненький мой.)

Поговорим о чем-нибудь другом. Он повернул красивый стакан к свету. «Мы всегда говорим о другом». — «Эффектно». Однако вместо неловкого молчания последовала лавина мыслей. «Помните, друг мой, во время войны бомбы так и падали, у-у-у-у, ш-ш-ш, бум-м-м, и кто-то крикнул: наши! и в воздух полетели обтрепанные солдатские пилотки и гражданские головные уборы!» Конечно, атмосферное давление… «Какое, к черту, давление. Эх-х-х, вы… Не атмосферное давление: праздник!» Стакан с кампари запотел от холода. «Вот видите, я, когда приземляюсь легким ударом ног друг о друга или путем иной, случается, более грубой затеи, то, как только из неизвестного места появляются ноги, почти восклицаю: наши! И это чувство не зависит от того, внутри шестнадцатиметровой произошел случай, снаружи или в точности на линии».

56 (партеногенез) Мастер, будучи слаб в машинописи, попросил отца, седовласого корреспондента газеты, кое-что напечатать. На беду попалась как раз отвлеченная часть. Отец стал придираться. «Безусловно, он человек образованный; учиться посылали, и так далее…» — «Что такое воробушек? Что такое воробушек?» Он был сражен. «Папаша, — выпустил он джинна из бутылки, — держи свою образованность при себе и печатай». Что и говорить: сурово! Потом, когда дошли до того места, что «я люблю отца мастера, ведь он все-таки отец мастера», — тогда мастер, который и знаки препинания тоже диктует, продиктовал: «Отец мастера, два восклицательных знака», — «Меня этим не купишь», — взвился отец мастера. Властелин (своего) мира махнул рукой: «Ладно. Пусть будет три восклицательных знака!!!»[104] — «Видите, друг мой, здесь можно сказать: и по батюшке и по матушке!» Он обшарил целый воз копий. Но это случилось уже на такой поздней стадии, что едва можно привести здесь. Так разве, чтобы позлить (и втянуть в расходы) типографию. Мы подобны позднему, сочному фрукту конца лета. «Размножающиеся знаки, друг мой, когда что-то начинает разъедать само себя. Разнузданность настоящего времени, голубчик; и если бы не среда, мы бы закатили суровую, тоскливую оргию, кутили бы до рассвета, как в Риме эпохи упадка… «Ко-ончи-на-а», — прогнусавил он. Была в этом заявлении какая-то самобичующая печаль; вот вам жизнь проблематичного индивидуума. (Читаем мы.) Без сомнения, мы уже наблюдаем краски заката: они богаче, гармоничнее красок дня, ночная тень уже сгущается в них. Итак, гранки. «Посмотри, Гиттуш, сколько женщин меня набирало!» Потому что вверху колонки, например, было написано: 7 889 430 017 001 Вероника Буршич 788 943, 17. «Производственный роман» VII. 31. 9-я машина — и на основе этого он пронюхал, что 31 июля и первого августа был поручен 9 женщинам. Еве X., Магди С, Еве Урбан, Й. Ач, мадам Сиклафи, Юдит Беллер, мадам Сабо, Ирен Гомбош, Веронике Буршич. «Надеюсь, Йе Ач — тоже женщина», — бормотал он и был в самом деле очень всему этому рад, довольно помахивая оттисками, полученными от дамского букета. «Юдит Беллер, без сомнений, высокого роста, — мечтал он вслух. — Или маленького». — «Или т. н. среднего», — ощетинилась Фрау Гитти. «Гм, — отступил Эстерхази на тыловые позиции, в область узко профессиональную, — это, здесь, только первое издание готовится. Как мы придирчивы!» А горизонты, господин хороший?! — — «Полужирный шрифт Бодони», — как-то раз сказал он о «грузной, чувственной чешке» на стадионе «Шоймарского Кирпичного завода». — — Внимание было обращено на ограниченность исправлений. Он застенчиво вышел из вращающегося лифта, господин Цибор (левый крайний) в такие моменты всегда думает о своем сыне, щиколотку его сына такой аппарат потащил за собой, и с тех пор карьера господина Цибо-ра пошла вниз, подбородок мастера скрипел щетиной, и он мило-испуганно оглянулся, вдруг кто слышит, «даже, как трава растет». Щурясь, нашел он дверь нужного издателя; та, кого он искал, разговаривала по телефону и при виде мастера отодвинула трубку ото рта. «Это просто шутка», — прошептала она и на секунду опустила ресницы. Макияж ее был свежим, деловым. «На кого вы смотрите?» — спросила та, кого мастер искал. «На вас», — выдохнул он так ловко, что все засмеялись, кроме той, которую мастер искал. Затем речь пошла о том о сем, и он в это время хитростью узнал: «за слово, за знак препинания, за пробел в колонке — три тридцать, в верстке — шесть пятьдесят». Тот факт, что он записывает, был встречен без понимания. (Для очень многих он не изволит быть подарком.) «Все это, может быть, и не совсем правда». — «Правда — это то, что двигает прогресс». — «ЭХ, ГУЛЯЙ СТРАНА, РАЗГОВАРИВАЙ ЗАБОТА ВЕНГЕРСКОГО ИСКУССТВА!» — — «Вы знаете, друг мой, что Клод Гарамон появился на свет в тысяча четыреста восмидесятом году, а угасла его опаленная с двух концов жизнь в тысяча пятьсот шестьдесят первом году?» Мотает туда-сюда.