Тени старинных замков - Николай Непомнящий

Несколько месяцев спустя после его отъезда моя приятельница пришла ко мне и сказала, что она боится, что с ее «мужем» случилось что-нибудь дурное, потому что накануне, вечером, его голос громко позвал ее из-за окна, а ночью она ясно видела его самого у себя в комнате. Бедная женщина была сильно опечалена этим событием. Я посмеялся над ее впечатлительностью и приписал все это галлюцинации, вызванной пережитыми бурными сценами при расставании с любимым человеком. Но не прошло и недели, как она получила из Италии письмо, извещавшее ее, что Ирвинг Ф. скончался скоропостижно в такой-то день и час.

Потом я узнал, что несчастный человек был в страшном отчаянии от разлуки со второй женою и все время по возвращении из Лондона в Италию пил вмертвую. В пьяном же виде он вышел как-то из дому и был найден мертвым в тот самый вечер, когда его голос звал из-за окна любимую жену. Никто не знает, умер ли он естественной смертью или же лишил себя жизни сам.

На днях я написал леди Д. Ф., прося ее письменно изложить мне насколько она может подробнее все, что она видела и слышала во время этого оригинального события.

Вот письмо леди Д. Ф.

«В конце лета 1886 года, так начинает свое письмо леди Джорджина Ф., мы с Ирвингом находились в Италии, на берегу Неаполитанского залива. Жили мы в гостинице „Вашингтон“, в комнате № 46.

В это счастливое для меня время я еще считала себя законной женой Ирвинга и мы крепко любили друг друга. Семья его была против нашего брака, и вот, как-то утром, разговорившись о наших семейных делах, мы давали друг другу клятвы в том, что никогда и ничто не разлучит нас: ни бедность, ни клевета, ни преследования его родных, словом, ничто земное. Оба мы говорили, что согласимся скорее умереть, чем расстаться друг с другом. От жизни земной разговор наш перешел на загробную, и мы долго беседовали о будущей жизни душ умерших людей. Я недоумевала, могут ли души умерших сообщать о своем переходе в лучший мир пережившим их друзьям. В конце концов мы дали друг другу торжественную клятву, в случае возможности возвращения душ на землю, что тот из нас, кто умрет первым, явится к пережившему его.

Вскоре после этого я узнала, что он женат, и, как вам известно, мы расстались. Я оставила его, а в 1888 году он приехал за мною в Лондон. Во время его пребывания в Лондоне я как-то спросила его, помнит ли он данное обещание явиться мне после смерти.

— О, Джорджи! Тебе нечего напоминать мне об этом! — воскликнул он. Ведь моя душа — частица твоей, и никогда и ничто, даже в самой вечности, не может разъединить их. Никогда, даже и теперь, когда ты относишься ко мне с такой жестокостью. Если даже ты будешь женой другого, души наши все-таки останутся слитыми в одно. Когда я умру, моя душа явится к тебе.

В начале августа 1888 года Ирвинг уехал из Лондона в Неаполь.

Последние слова его ко мне были, что я никогда больше не увижу его; увижу, но уже не живым, так как он не может жить с разбитым сердцем и сам положит конец своей разбитой жизни.

После своего отъезда он не писал мне ни разу, но я никогда не верила, что он лишит себя жизни.

В ноябре я писала ему письмо в Сарно, но ответа не получила. Думая, что он или уехал из Сарно, или болен, или же путешествует и поэтому не заходил на почтамт, я успокоилась на этом и даже не подумала о возможности его смерти.

Время шло, и до 28 ноября со мною не случилось ничего особенного.

В эту ночь я сидела за столом около камина и усердно просматривала классные тетради. Было около половины первого. Оторвав случайно глаза от рукописи, я взглянула на дверь и вдруг на пороге увидела Ирвинга. Одет он был так, как я его видела в последний раз: в пальто и цилиндре; руки были опущены, по свойственной ему привычке. Он держался очень прямо, как всегда, голова его была поднята кверху; на лице — выражение серьезное и полное достоинства. Лицо его было обращено ко мне и вдруг приняло странное, скорбное выражение, сделалось бледно, как у мертвеца. Казалось, он страдал от невозможности заговорить или шевельнуться.

В первую минуту я подумала, что он живой, и, смертельно испуганная, с громко бьющимся сердцем, дрожащим голосом вскрикнула: о!

Но звук моего голоса еще не замер в воздухе, как фигура его начала таять, и страшно сказать, как таять: он сам скрылся сперва, а довольно долгое время спустя исчезли его пальто и шляпа. Я побелела и похолодела от ужаса и была до того напугана, что не могла ни встать, ни позвать на помощь. Страх до такой степени овладел мною, что я просидела всю ночь, не смея тронуться с места, не смея ни на секунду оторвать глаз от двери, у которой мне показался призрак Ирвинга.

С невыразимым облегчением увидела я проблески рассвета и услышала рядом движение других жильцов.

Несмотря, однако, на все случившееся, я ни на минуту не подумала, что он умер и что это исполнение его обещания. Я старалась стряхнуть с себя овладевшее мной нервное состояние и объясняла себе это явление галлюцинацией, так как перед этой ночью я несколько ночей подряд провела за работой. „А все-таки это странно, — думалось мне иногда, — очень уж все это было реально“.

Прошло три дня.

Как-то вечером я снова сидела одна и занималась, как вдруг голос Ирвинга, громкий и ясный, позвал меня из-за окна.

— Джорджи! Ты здесь, Джорджи? — спрашивал этот голос.

Убежденная в том, что Ирвинг вернулся в Англию, — я не могла ошибиться, я слишком хорошо знала его голос, — встревоженная и смущенная, я выбежала на улицу.

Никого.

Страшно разочарованная, вернулась я в свою комнату. Я тревожилась за его судьбу в последнее время и, действительно, была бы рада, если бы на этот раз он сам приехал бы ко мне.

„Нет, это он, — думала я. — Это должен быть Ирвинг. Ведь я же своими ушами слышала, как он позвал меня. Наверное, он спрятался в одном из соседних подъездов, чтобы посмотреть, выйду ли я к нему навстречу, вообще, что я буду делать“. Я надела шляпку и прошла до конца улицы, заглядывая в каждый подъезд, где бы он мог спрятаться.

Никого.

Позднее, ночью, я поразительно ясно слышала, как Ирвинг кашлял под моим окном, и кашлял нарочно, как это делают, желая привлечь чье-нибудь внимание. И вот, начиная с этой ночи, в течение девяти недель, я постоянно слышала голос Ирвинга иногда ежедневно, в течение целой недели, потом три раза в неделю, потом через две ночи, потом через три или четыре. Начиная с полуночи, а иногда и позже, голос его говорил со мною в течение целой ночи:

„Джорджи! Это я!“ — говорил он иногда. Или же:

„Джорджи! Ты дома? Поговори с Ирвингом“.

Потом наступала длинная пауза, после которой раздавался глубокий, странный, нечеловеческий вздох.

Иногда он не говорил ничего, кроме: „Ах, Джорджи, Джорджи!“

И это целую ночь.

Однажды ночью, во время страшного тумана, Ирвинг позвал меня так громко и ясно, что я моментально встала с постели, уверенная, что это не галлюцинация.

„Он должен быть здесь, — говорила я самой себе. — Он живет здесь, где-нибудь поблизости, это ясно, как Божий день. А если его здесь нет, то это только значит, что я схожу с ума“.

Я вышла на улицу. Густейший, черный туман стоял вокруг меня непроницаемой стеною.

Нигде ни огонька. Я громко крикнула:

— Ирвинг! Ирвинг! Иди сюда ко мне! Ведь я знаю, что ты прячешься, чтобы испугать меня! Ведь я же сама видела тебя! Иди сюда и перестань дурачиться!

И вот, клянусь вам моею честью, в нескольких шагах от меня, из тумана, его голос крикнул мне:

— Это только я, Ирвинг!

Потом глубокий, страшный вздох замер в отдалении.

Каждую ночь я продолжала слышать кашель, вздохи и стоны.

В конце девятой недели я получила обратно мое письмо, с пометкой на нем неаполитанского консула: „Синьор О’Нейл умер“.

Ирвинг О’Нейл умер 28 ноября 1888 года, в тот день, когда он мне явился.

Странным во всей этой истории является то обстоятельство, что, как только я узнала чисто земным способом о смерти Ирвинга, его страждущий дух, казалось, успокоился; по крайней мере, с этого дня я больше никогда не слышала его голоса. Точно он знал, что никто не извещал меня о его смерти, и сам он всеми силами стремился уведомить меня о ней. Я была так поражена его появлением 28 ноября 1888 года, что нарочно записала это число, с намерением написать ему об этом. Я и написала, но мое письмо пришло в Сарно уже после его смерти. Что голос был его, в этом для меня нет никаких сомнений, потому что у него был совсем особенный голос, какого я никогда и ни у кого не слышала. И при жизни, раньше чем постучать в дверь и войти, он всеща прежде звал меня в окно. Когда его голос говорил: „Ах, Джорджи!“ — это звучало так ужасно, так безнадежно грустно, вздох его говорил о таком безграничном отчаянии, что сердце обливалось кровью от невозможности облегчить его, чувствуя при том его близость.