Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) - Абрахам Вергезе

– Это я виноват, – повернулся ко мне Томас Стоун, и на миг мне показалось, что он – ясновидящий.

До этого Мэттью, нашего гида, на сей раз представлявшего историю болезни, подвергли резкой критике, но его ординатор и главный врач-резидент не выступили в его защиту, и он принял основной удар на себя. Когда со своего места поднялся Стоун, выкрики стихли.

– Да, вина лежит на мне. Несомненно, мы можем поднять уровень хирургии. Я устанавливаю видеокамеры в двух травмопунктах. Хочу, чтобы мы отсмотрели все поступающие крупные травмы. Все ли как надо? Под рукой ли эндотрахеальная трубка или надо сделать три шага, чтобы ее взять? Не придется ли искать инструмент, который обязан быть на месте? Не отвлекаем ли мы друг друга праздной болтовней? Чье присутствие излишне? Верный ли метод лечения избран? Вот вечный вызов.

Он вытащил из кармана бумажку и развернул.

– Я беру на себя ответственность за все, что описывается в этом письме.

Он говорил с легким британским акцентом. Годы, проведенные в Америке, сгладили произношение, но резкие интонации так и не появились. Когда они говорили с Дипаком в операционной, я вообще никакого акцента не заметил.

– Это письмо я получил от матери скончавшегося пациента. Я сделаю все, чтобы такое не повторилось. Вот что она пишет. «Доктор Стоун. Ужасная смерть моего сына – невосполнимая утрата, может быть, только время сгладит мою потерю. Сейчас у меня перед глазами его последние минуты. Я видела, что мой сын напуган и ему не к кому обратиться со своим страхом. Но меня грубо попросили выйти вон. Единственным человеком, проявившим сострадание, оказалась медсестра. Она взяла его за руку и сказала: «Не волнуйся, все будет хорошо’! Все прочие не выказали никакого участия. Я понимаю, доктора были заняты его телом и лучше бы ему находиться без сознания. Врачей волновали только его грудь и живот, а не страхи маленького мальчика. Да, он был взрослый, но в такую минуту он превратился в перепуганного мальчишку. Мой сын и я всех раздражали. Вашим врачам надо было только, чтобы я удалилась, а сын затих. Их желание в конце концов исполнилось. Доктор Стоун, вы глава хирургического отделения и, скорее всего, сам родитель. Не кажется ли вам, что ваши врачи обязаны подбадривать пациента? Ведь больному станет легче. Последнее сознательное воспоминание моего сына – люди, которые игнорируют его. А мое последнее воспоминание о нем – мальчишка, который с ужасом смотрит, как его мать выводят. Этот образ я не забуду до гробовой доски. Тот факт, что доктора врачуют тело, не оправдывает их пренебрежения к душе».

Томас Стоун сложил письмо и засунул обратно в нагрудный карман. По залу пронесся шепоток, люди неспокойно зашевелились. Кое-кому в зале явно хотелось махнуть на письмо рукой, более того, посмеяться над ним, но в присутствии Стоуна они и пикнуть не посмели. А он стоял молчаливый, самоуглубленный, будто был один и прочитал письмо самому себе. Все затихли, слышалось только гудение кондиционеров. Но вот он обвел глазами собравшихся, зацепило их или нет. Зубоскалам сразу расхотелось насмешничать.

Потом спокойным и твердым голосом задал вопрос.

Ответ я знал. Ведь в бегах, в Эфиопии и Кении, я прочел его книгу не один раз.

– Что надо проделать с органом слуха в качестве первой помощи при шоке?

Разумеется, среди присутствующих двухсот человек никак не меньше пятидесяти тоже знали правильный ответ. Ни один не открыл рта.

Стоун выждал. Стало совсем неловко. Констанс рядом со мной так и застыла.

Томас Стоун расставил ноги и заложил руки за спину. Казалось, он готов вот так простоять весь день. Он поднял брови. Студенты слева от меня боялись мигнуть.

Стоун удивленно посмотрел на меня. Неужели ответ придет из рядов темных костюмов? Во второй раз в жизни он заметил, что я существую на этом свете. Первый раз был при моем рождении. А сейчас мне пришлось тянуть вверх руку.

– Да? Скажите нам, так что же надо проделать с органом слуха в качестве первой помощи при шоке?

Все уставились на меня.

Гхош всем пожертвовал ради нас, посвятил свою жизнь нам с Шивой. Хема, которая потеряла мужа, работала сейчас с Шивой в Миссии одна и писала мне, что у нее сердце разрывается, так она по мне скучает и так ее мучает совесть за недоданную мне в детстве любовь. На матушке, нашей крестной, держалась Миссия, Гебре, Алмаз и Розина заполнили пустоту, образовавшуюся после бегства Стоуна. И лишь Томас Стоун, который, наверное, не пропустил ни одного совещания по заболеваемости и смертности, ни разу не побеспокоился о Шиве или обо мне.

Какая несправедливость, что Томас Стоун в награду за свою черствость и эгоизм, занимает теплое местечко и купается в уважении и славе. Ведь нельзя быть хорошим врачом и плохим человеком, закон человеческий, да, пожалуй, и Божий, против этого!

Наши глаза встретились.

– Вложить в него слова поддержки! – сказал я своему отцу

Прошедшие годы громоздились между нами, бесповоротно разделяя нас.

– Благодарю вас, – сказал он изменившимся голосом. – Слова поддержки.

Выходя из зала, он оглянулся на меня.

Совершенно случайно мне удалось выяснить, где он живет. Я подозревал, что в элегантном кондоминиуме на противоположном берегу реки. Но тут на первом этаже Башни А мне попалась на глаза стеклянная дверь, ведущая наружу, а напротив, на другой стороне улицы, находился вход в вестибюль следующего здания. Туда вошел Томас Стоун, и швейцар приветствовал его. Через несколько минут Стоун вышел, уже без белого халата и с черно-желтой коробкой в руках – проектором слайдов. Направлялся он на конференцию по трансплантологии. Я подождал полчаса, подошел к швейцару и сунул ему под нос свой бейджик:

– Меня зовут Мэрион Стоун. Доктор Стоун забыл кое-какие слайды, которые собирался показать, и послал меня за ними.

Он чуть не поднял меня на смех. Потом наклонил голову, присмотрелся…

– Вы ему родственник?

– Я – его сын.

– А ведь так и есть! – Он заглянул мне в глаза, словно в них и крылось сходство, и заулыбался. Наличие сына каким-то образом сближало Томаса Стоуна с обычными людьми, стирало некую грань. – Так оно и есть! – повторил швейцар и в восторге хлопнул себя по ляжкам. – А нам-то за все это время ни словечка.

– Он до этого года и сам ничего не знал, – подмигнул я.

– Иосиф и Мария! Иди ты!

Я улыбнулся и посмотрел на часы.

– Знаешь, где его квартира? – спросил швейцар.

– Четвертый этаж?

– Четвертый. Четыре-ноль-девять.

В помещение я проник с помощью перочинного ножа и кое-каких хирургических манипуляций, которым Би-Си Ганди с готовностью обучал всякого.

В квартире была одна спальня.

В гостиной-столовой не имелось ничего, что подтвердило бы ее статус. Большой рабочий стол вроде рабочего места чертежника и два стола по бокам образовывали в плане букву «П». На боковых столах аккуратными стопками лежали бумаги. Три стены занимали полки, забитые книгами и бумагами. Они были задуманы не для того, чтобы радовать глаз, а чтоб было удобно.

Кофейник на кухне зарос пылью. Плитой, похоже, никогда не пользовались. На тостере закаменели крошки. В холодильнике я увидел пакет апельсинового сока, брусок масла и полбуханки хлеба.

В спальне было темно, шторы задернуты. Ни книг, ни бумаг. Только армейская койка с тщательно свернутым в ногах одеялом, словно хозяин собирался расположиться бивуаком на одну ночь.

Над электрическим камином – фото в рамке. Техника двадцатых годов (аэрограф?) придала коже матери и сына необычайную белизну. Поза традиционная – мадонна с младенцем, мальчику года три, он приник к груди женщины – по всей видимости, моей бабушки. О ее существовании я, признаться, совершенно забыл.

На камине стеклянный цилиндр с темной жидкостью. Осмотр показал, что в ней плавает человеческий палец.

А ведь я явился, чтобы… причинить ущерб.

Фото заставило меня изменить намерения.

Я открыл все дверцы кухонных шкафов, распахнул дверцу плиты, холодильник. Откупорил пакет с соком. Отворил дверцы шкафчиков в ванной. Снял колпачки с зубной пасты, шампуня, кондиционера и аккуратно поставил их в ряд. Открыл все, у чего имелись крышки. Распахнул гардероб, дверцы книжных полок, растворил окна.

В центре стола я положил закладку, заполненную сестрой Мэри Джозеф Прейз.

19 сентября 1954 года.

Второе издание. Бандероль прибыла на мое имя. Но я уверена, что издатель имел в виду тебя. Поздравляю. Прилагаю мое письмо к тебе. Прочти немедленно.

СМДП.

Я был уверен: письмо, о котором упоминала мама, у него. Я спросил себя: ну вот, ты в его квартире, и где письмо? О чем в нем говорится? Устроить обыск? Нет, все испорчу.

Я выловил из формалина палец и положил на стол рядом с закладкой. Оценил картину и передумал. Уложил палец обратно в банку и забрал с собой.

Уходя, входную дверь я оставил открытой.

Глава седьмая. Начни сначала