Адаптация - Валерий Былинский

– Ось поснидайтэ пока, хлопчики, поснидайте… – Толстая женщина, тяжело дыша, поставила рядом с нами на скамейку миску с разрезанным сочным арбузом.

Мы стали есть этот арбуз. Брат ел лениво, не торопясь, не пачкаясь соком. Он выедал свою скибку, затем ломал ее и аккуратно бросал на землю подбегавшим утятам. Я ел небрежно, складывая объеденные арбузные корки в ту же миску.

– Ну да, это не южный берег Франции, – выплевывая косточку, сказал брат.

– Утки везде есть, – неожиданно разозлившись на его снобистский тон, выпалил я.

– Дело не в утках. Понимаешь, я с рождения чувствовал себя европейцем. А здесь совок.

– А мне нравится… совок, – из чувства противоречия глухо сказал я.

– Дурак, – бросая очередную арбузную корку утятам, сказал брат. – Здесь и через пятьдесят лет ничего не изменится, так же будет. Знаешь почему? Правильно, и я не знаю. Загадочная, блин, русская душа. Это же уму непостижимо, какая страшная душевная загадка: огромная Россия, самая богатая страна в мире – и всегда во все времена бедная. Почему?

– Ну и что, что бедная, – упрямо повторил я, – зато здесь… – Я не знал, что сказать.

– Ты чего злишься, Саш? – добродушно усмехнулся Борис. – Из-за своей несчастной любви, что ли? Так у тебя таких еще штук десять будет. Говорю тебе, и запомни на всю жизнь: никогда не относись к женщине, как к другу. Она не друг, она женщина.

И зачем я с ним поделился своими проблемами?

Швырнув недоеденную дольку арбуза на землю, я встал и пошел в другую сторону двора – туда, где в темноте виднелись высокие густые деревья сада.

– Набери абрикосов… – какая-то женщина сунула мне в руку корзину, – в садку лестница е…

Я шел дальше с корзиной. Едва не столкнулся с толстым усатым дядькой с длинной шеей и длинным носом, прижимающим к груди такого же, как он, толстого длинношеего гогочущего гуся.

– Ось, спиймав зараза, ось спиймав… вкусненький будэш… – ласкал, как ребенка, дядька гуся.

Я вошел в сад. Тучи на небе стали расходиться, и сквозь облачную прореху засветились луна и звезды. Я нашел приставленную к одному из деревьев лестницу и, с корзиной в руках, начал подниматься. По пути обрывал с веток крупные мясистые абрикосы и ел. Разламывал плоды пополам и отправлял в рот, косточки бросал вниз. Сел на последней перекладине лестницы и одновременно на толстом суку дерева. Повесил корзину рядом на ветку. Прямо надо мной, источая густой лимонный свет, горел в черном небе месяц, а вокруг звезды. Казалось, я могу протянуть руку и коснуться пальцами месяца и, может быть, даже снять его с неба. Вспомнился фильм моего детства – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Там тоже вот так же кто-то забрался в небо и стал снимать месяц. А может, и не было там такого, и мне только кажется… Небо было тихим, как ночная трава, и казалось, что это звезды стрекочут, а не цикады.

– Сашка, ты где? – услышал я голос отца.

– Са-ша-а! – это уже зычный голос матери.

Оставив корзину висеть на дереве, я стал спускаться.

Праздновали почти до утра. За столом собралось, наверное, человек двадцать. Пили самогонку, которую брат, брезгливо морщась и театрально улыбаясь, только пригубливал. «А мой старший в Париж уезжает, – серьезно разглагольствовал пьяный отец, – Борька, расскажи, как там в Европе…» Недовольный брат ловко менял тему разговора или делал вид, что не слышит отца. Потом пели тягучие, как свет месяца, и сладкие, как мед, украинские песни. Брат песням не подпевал, я тоже. Мне наливали самогон, и я его пил, закусывая облитыми подсолнечным маслом варениками с капустой и с картошкой. Потом мне понадобилось выйти, и я ушел из-за стола в темноту. Обратно уже не вернулся. Чьи-то руки взяли меня под локти и куда-то повели, на что-то опустили, я сел и провалился в бездонную перину: «Ложись, синочку…» – сказал голос и исчез. «Надо встать и раздеться…» – усиленно думал я. Мне казалось, что я встаю и раздеваюсь, но потом понял, что уже засыпаю. Сон был уютный, радостный: моя просроченная любимая обнимала меня, целовала и говорила: ну вот видишь, это была шутка, я вернулась, твоя…

До сих пор я думаю, что потерял невинность именно в том сне на той самой бездонно-мягкой перине в доме одноногого объездчика бахчи дяди Коли – настолько все было явно, сладостно, зримо. Бывает же так!

Наш «Москвич» тоже ночевал во дворе, облитый лунным и звездным светом, под ветками раскидистого дерева. У колес его спали в траве гусята, на крышу несколько раз шлепались спелые абрикосы.

На следующий день, после полудня, с багажником, полным гусями, арбузами, дынями, абрикосами, мы выехали из дома объездчика дяди Коли и поехали к уже хорошо видному на горизонте морю.

Брат управлял машиной. Отец похрапывал сзади рядом со мной.

Мы отъехали от села уже километра на три, когда мать, царственно сидящая на этот раз рядом с Борей, вдруг сняла с себя солнцезащитные очки, опустила голову на руки и заплакала.

– Что ты, ма? – сбросив скорость, удивился брат.

– Алла, что случилось? – проснувшись, всполошился отец. Мать не отвечала. Ее плач перешел в рыдания. Наш «407-й» остановился.

– Что, Аллочка, что?

– Ты разве не понял? – повернула мать к отцу залитое слезами лицо. – Он ведь даже нас не узнал!

– Кто?

– Коля! Он же не узнал нас, потому что слепой и глухой. Он не узнал, но все равно… И дочка его… она же нас и не видела никогда… Такие люди… Понимаешь… люди…

Брат, изобразив мину безучастности, отвернулся.

«Москвич» хрипло постукивал – он был жив, и до его смерти было еще далеко. До наших смертей тоже еще были версты событий, во время которых мы переживем собственную страну и начнем жить в новой. Брат пробудет во Франции год, вернется оттуда разочарованный и займется бизнесом. Я отслужу в армии, встречу еще не одну женщину, поступлю в московский институт, женюсь на Лене, а потом разведусь с ней. Отец так и не разведется с матерью и проживет с ней до ее последнего дня. Одноногий объездчик Коля умрет через девять месяцев после нашей последней с ним встречи.

Море лежало рядом, на расстоянии вытянутой руки. Казалось, до него можно было дотронуться. В лучах солнца море слепило глаза разбросанными по своей глади расплавленными лепестками громадного фантастического цветка.

Карибское

Двигатель «Москвича» звучал ровно и глухо, словно работал тот самый вечный двигатель, который в молодости изобретал мой отец.

Мы ехали по автобану, пересекающему Кубу поперек, от Атлантического океана к Карибскому морю. Останавливались на автозаправках, чтобы сжевать купленный здесь несвежий сэндвич и запить его тростниковым соком.

Машин на шоссе почти не было – как в наши советские времена. Иногда вдоль дороги шли или голосовали люди. В основном молодежь. Если им было с нами по пути, мы подвозили их.

Однажды в «Москвич» сели две светлокожие кубинки, одна из которых немного говорила по-английски. Девушка вытащила из сумочки и показала нам бумагу, которая была приглашением от ее канадского жениха.

– Я уезжаю от Фиделя, говорю революции «Аста маньяна!», – смеялась она и одновременно строила мне глазки. Когда на автозаправке Лиза пошла в туалет, Хуана, так звали покидавшую Кубу девушку, оседлала меня и втиснула свою ладонь между своим и моим пахом.

– Поехали дальше с нами, – кивнула она на свою подружку.

– А как же твой жених из Канады?

– Жених никуда не денется, я улетаю к нему через месяц.

– А я улетаю сейчас… – я ссадил Хуану с себя и кивнул на идущую к машине Лизу, – понимаешь, у меня очень ревнивая чика. Однажды она приревновала меня, взяла нож и отрезала… – я сымитировал руками удар ножа, рассекающего воображаемую колбасу.

– Как? – расширила в ужасе глаза кубинка. Но тут же понимающе потрогала мою промежность:

– А это что?

– Вырос заново, – сказал я, – как хвост крокодила.

Сидя за рулем, я вспомнил: за эти десять дней, что мы уже прожили на Кубе, мы с Лизой ни разу не входили друг в друга. Просто спали вместе, обнявшись, иногда целуя друг друга. Почему? Странно, но меня это не пугало. И ее, кажется, тоже. Похоже, мы стали забывать о том, что между взрослыми мужчиной и женщиной должна быть сексуальная связь. Мы будто стали детьми, еще не вступившими в пору сексуальной зрелости. Похоже, о подобном говорил в Кельне Иохим. Но разве так бывает? И где – на одном из самых любвеобильных островов мира, где сам воздух, кажется, пропитан мириадами монад совокупления…

– Помнишь, мы говорили как-то…

– О чем?

– О том, что люди старятся в жизненных буднях очень быстренько. Сначала люди говорят, что любовь кончилась, потом начинают требовать друг от друга соблюдения норм и правил… Только в детстве и в старости люди ничего такого не хотят, правда?

– Да, правда.

– В детстве люди еще не знают, что им надо хотеть, а в старости они уже устают хотеть. Люди лучше чувствуют чудо в юности и детстве. Ты сам был такой, да, помнишь? А самые главные знания идут человеку не от ума, а от чудности, вот. Ну так вот. В эти-то моменты – в детстве и в старости – человек становится самый чистый, самый райский, я думаю. Вся беда, Александр ты мой Великий, что мужчина и женщина встречают друг друга и начинают хотеть создать что-то вместе в основном в середине своих жизней. То есть тогда, когда эти их дурацкие социальные хотения находятся в самом своем разгаре. Так ведь?