Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

понимал Травников, почему не они с мамой, мама бы для своей любимой Юлии все что угодно сделала — вот что осталось загадкой и еще больше отдалило их. А быть может, и Ася; он иногда думал, что она, Юлия, всегда смотрела на сестру как на Золушку, а у той тоже характерец прорезался — не остановишь.

Травников никого к себе на Староконюшенный не приглашал, и только Ася туда приходила. Прибиралась, стирала, даже крупу стала приносить, готовила на плитке, напевала тоненьким голосочком, а однажды, хоть и была еще в десятом классе, заявила, что останется ночевать. Маминой кровати уже в комнате не было, только тахта осталась, и Травников не понял, как это — ночевать, где он ее положит, но она твердо показала на тахту: «Здесь, с тобой». Он все еще не принимал ее слова всерьез, усмехнулся: «А разрешения у Софьи Петровны ты спросила?» И она все так же твердо ответила: «Я не спросила, я сказала, что не приду сегодня домой, останусь у тебя».

Надо было ждать еще два месяца, чтобы им расписаться, до восемнадцати Асиных лет, а тут конструктор возьми и погибни. И тогда все стали бояться, что в четвертую комнату опять кого-нибудь подселят, даже, может, не тихого холостяка, а целую семью. Не боялась только Юлия, хоть эта комната ей лично давала жизненный простор, она ведь еще не знала, что выйдет замуж за солидного человека, крупного строителя, с собственной квартирой и взрослым сыном от первой жены. Травников приносил Софье Петровне справки из домоуправления, писал под ее диктовку заявления, и вот тогда-то Юлия и сказала однажды: «Что, охмуряют, парень?»

Он не нашелся тогда — ответить, промолчал. Мог бы вообще-то, мог даже прикрикнуть — в казарме научился на горло брать, но тотчас, как Юлия свое сказала, ему вспомнились другие ее слова, еще в сорок первом году, летом, когда они сошли с мамой с эшелона и появились здесь, в квартире на Смоленской. «Ты, Жека, как золотая рыбка» — вот что тогда сказала Юлия, и те слова злым эхом отдались теперь. Получалось, что вот он и наслесарился в Городке, и налетался стрелком в Дальней авиации, и за десятилетку экстерном сдал, и в институт поступил, а все — Жека. Больно она стеганула тогда, Юлия, а главное, раз он промолчал, получалось, что согласился, и теперь не он, получалось, обижался на нее, а она его презирала. За ней осталось право нападать, а у него — лишь обороняться. Правда, комнату все же заполучили, и, кстати, Юлия два года, до замужества, в ней как раз и обитала, но все-таки он вот теперь здесь сидит и вспоминает… Да, вспоминает… и что?

— Давай, родственник, еще по одной, на посошок!

Неуемный старик снова тянулся к Травникову с рюмкой, и кто-то рядом дергал за рукав, обдавая сигаретным дымом:

— Так я что вам говорю? Дмитрий Игнатьевич чем брал? Он говорил: «Плохо работают только дураки. Вы, говорил, только в двух случаях имеете право не сделать — если вам не сказали или если вы не поняли, как надо». Я, знаете, это на вооружение взял! Не из-под палки у меня люди действуют, сознательно!..

Рюмка Травникова так и стояла чуть пригубленная, а тарелка была пуста, и он удивился — не помнил, чтобы ел, вернее, что ел, и, кажется, с этим вот министерским вел беседу насчет современных принципов управления. Поднял для порядка рюмку и снова поставил, кивнул старику с седыми бровями — мол, поговорим еще.

Половина мест за столом уже пустовала. Через открытую дверь в коридор Травников видел Асю, она с кем-то разговаривала, а потом показался генерал — уже в фуражке, уезжал, значит. Оля выглянула из-за белого косяка, поискала глазами, поманила:

— Тебя к телефону просят.

— Кто? Зачем?

Травникову не хотелось сейчас ни с кем разговаривать, но дочь обидчиво пожала плечами:

— Женский голос!

В прихожей было тесно. Он подумал, что надо было бы подойти к параллельному аппарату в спальне, но лишь чуть-чуть растянул провод, прижимаясь к стене, в угол.

— Кто? A-а, это ты, — сказал недовольным голосом и, помолчав немного, добавил: — Подожди, я перезвоню сам.

Шел, пожимая уходившим руки, как бы прощаясь, и на площадке оказался, вроде бы провожая до лифта, а потом быстро скользнул по стене на марш ниже, побежал, быстро перебирая ступени, нашаривая на ходу монетку в кармане.

На втором этаже был автомат. Он вертел диск, усмехаясь: у всех в квартирах телефоны, а этот, наверное, для тайных переговоров. Много ли тайных переговоров у здешних жильцов? Телефонная сеть определенно в убытке.

— Ну, что ты хотела? — накинулся сразу на быстро отозвавшийся голос. — Конечно, горе. Поминки. Только начали расходиться. Соболезнования твои принимаю. Ты за этим звонила? Можно было и завтра.

— Завтра воскресенье. Вы будете косить траву.

— Откуда ты знаешь?

— Я же вам говорила: сейчас вся интеллигенция косит траву.

— А ты что будешь делать?

— Готовить Илье обед. Мы живем с ним крепкой и счастливой семьей. Даже вот ждем ребенка…

— Ну и ждите. Я тут при чем!

— Вы мой начальник.

— Еще неделю. Ты бы лучше подумала, как станешь управляться с этой двойней — с ребенком и отделом… раз такая храбрая.

— А я не буду… с отделом. Даже вот письмо главному редактору заготовила. Цитирую: «…из временно охвативших меня карьеристских побуждений я согласилась занять пост заведующего отделом науки, но, поразмыслив, не сочла… Не сочла из гуманных соображений, так как поняла, что тов. Травников Е. А. оставляет свой пост, ошибочно полагая, что потерпел крах в работе, исчерпал себя, тогда как именно работа в газете единственно прочное, что есть у тов. Травникова в жизни, и было бы просто бесчеловечным не указать ему на это обстоятельство…» Алло! Вы меня слушаете?

Травников с усилием переложил трубку из руки в руку. Прижал к другому уху.

— И ты… все это вот так и написала главному?

— Не все. Только