Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И участь Зощенко была решена... (А в последующих изданиях человек с усами был заменен «одним каким-то человеком из служащих» — безусым и безбородым.)
(Лидия Чуковская)История нельзя сказать чтобы совсем неправдоподобная. И если даже она выдумана, нельзя не признать, что выдумка эта вовсе не лишена смысла. Но дело тут, конечно, не в том, что «бородка и усы» так неудачно были заменены «усами».
Дело в том, что человек, прикрикнувший на часового, ведет себя в рассказе Зощенко именно так, как мог бы вести себя Сталин. На этот счет имеется точное документальное свидетельство, которому нельзя не верить:
Впервые я встретился с Лениным в декабре 1905 г. на конференции большевиков в Таммерфорсе. Я надеялся увидеть горного орла, великого человека, великого не только политически, но и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных... Принято, что «великий человек» обычно должен запаздывать на собрания, с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления: «тсс... тише... он идет». Эта обрядность казалась мне нелишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу с самыми обыкновенными делегатами. Не скрою, что это показалось мне некоторым нарушением некоторых необходимых правил.
(Иосиф Сталин)Все это целиком укладывается в уже знакомую нам формулу: «Это великий человек! Но какой он скромный...»
Однако Сталин, в отличие от зощенковских героев, никакого восторга, ни тем более умиления по этому поводу не испытывает. Он чувствует только одно: разочарование.
Как и для зощенковских героев, Ленин для Сталина — блаженненький, чуть ли даже не юродивый. Но, не в пример героям Зощенко, его эти ленинские черты отнюдь не восхищают. Скорее, даже раздражают.
Впрочем, это не совсем так. Он, пожалуй, готов и восхититься ими. Более того: готов даже перенять у Ленина этот несимпатичный ему образ поведения. Но он органически не способен воспринять его как нечто естественное, непритворное. Для него это вопрос одной только политической целесообразности:
Простота и скромность Ленина, стремление остаться незаметным, во всяком случае не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение, — эта черта представляет одну из самых сильных сторон Ленина.
Восприняв особенности человеческого поведения Ленина как некий политический урок, Сталин разглядел таящиеся тут возможности и принял этот урок к сведению. Он не зря называл себя верным учеником Ленина...
Так возник ставший каноническим на долгую историческую эпоху облик человека «с головой ученого, с лицом простого рабочего, в одежде простого солдата». Лишь много позже серая солдатская шинель, сыграв свою историческую роль, сменилась мундиром генералиссимуса, и был восстановлен столь любезный Сталину политический и эстетический идеал:
От приварка рожи гладки,Поступь удалая,Амуниция в порядке,Как при Николае.
(Эдуард Багрицкий)Из сказанного, разумеется, ни в коей мере не следует, что Зощенко и в самом деле имел в виду Сталина.
На самом деле он не имел в виду никого конкретно. Он имел в виду всех и каждого.
Возмутиться нахальным поведением часового, требующего пропуск у самого Ленина, мог кто угодно. Любой случайный прохожий. Потому что в том мире, который изображает и исследует Зощенко в своих рассказах, нормой является практика и психологическая атмосфера даже не самодержавного, а именно деспотического государства.
Для народонаселения страны, описываемой Михаилом Зощенко, принципы самодержавной власти, сформулированные графом Блудовым, — недостижимый идеал. Чтобы самодержавный повелитель сам выполнял хотя бы те законы, которые он сам же и устанавливает, — это, как сказал бы зощенковский Иван Федорович Головкин, — «форменная утопия».
Вот она — первопричина того трепетного восторга, который охватывает всех, кто соприкасается в рассказах Зощенко с товарищем Лениным.
Самый главный человек в государстве — а ничем не отличается от простых смертных. В пиджаке. В обыкновенной кепке. Не приказал прислать ему парикмахера, а сам скромно пришел в парикмахерскую. Отказался пройти без очереди. Приняв предложение рабочего, уступившего ему свою очередь, поблагодарил. Уходя, сказал всем: «До свидания, товарищи!» Мог бы ведь и не благодарить, принять как должное. А вот — поблагодарил! Мог бы и не говорить: «До свидания!» А вот — сказал...
Неужели всего этого достаточно, чтобы все вокруг благоговейно изумлялись: «Какой он скромный!»?
Нет, на самом деле, конечно, тут собака зарыта поглубже.
На самом деле этот благоговейный восторг вызван тем, что, как сказано в одном народном анекдоте, — «Мог бы и полоснуть!».
Мог бы не то что прикрикнуть, приструнить, осадить, взыскать, наказать и т. д. и т. п. Захотел бы, так, пожалуй, и расстрелять мог бы!
Говорят, что даже апокрифы известным образом отражают реальность.
В одном из канонических произведений советской поэтической Ленинианы рассказывается замечательная история про старика печника, который однажды, увидав случайного прохожего, шагающего по заливному лугу без дороги, прямиком, слегка наорал на него:
— Эй ты, кто там ходит лугом!Кто велел топтать покос?! —Да сплеча на всю округуИ поехал, и понес.Разошелся. А прохожийУлыбнулся, кепку снял.— Хорошо ругаться можешь, —Только это и сказал...Но печник — душа живая, —Знай меня, не лыком шит! —Припугнуть еще желая: —Как фамилия? — кричит.Тот вздохнул, пожал плечами,Лысый, ростом невелик.— Ленин, — просто отвечает.— Ленин! — тут и сел старик.
(Александр Твардовский)Этот печник влип в куда более неприятную историю, чем те герои зощенковского рассказа, которые сдуру позвонили по телефону в Кремль. Его положение, скорее, уж ближе к тому, в котором оказался герой «Самоубийцы» Эрдмана. (Хотя, в отличие от эрдмановского Подсекальникова, у него и в мыслях нет, что случайный прохожий, на которого он наорал, — это кто-нибудь из вождей. Да он бы умер от страха, если бы мог предположить такое. Но разве такое могло прийти ему в голову? Ему ведь, наверное, как и Сталину в свое время, вождь представлялся «в виде великана, статного и представительного». А тут — «лысый, ростом невелик». Поди догадайся, что это — сам Ленин!)
Как бы то ни было, у печника действительно есть основания опасаться, что все это дело еще неизвестно как обернется. И все же, даже учитывая все эти обстоятельства, человек, живущий в более нормальной социальной атмосфере, вряд ли выдал бы по этому поводу такую, как говорят ученые люди, неадекватную реакцию:
День за днем проходит лето,Осень с хлебом за порог,И никак про случай этотПозабыть печник не мог.А по свежей по порошеВдруг к избушке печникаНа коне в возке хорошем —Два военных седока.Заметалась беспокойноУ окошка вся семья.Входят гости: — Вы такой-то?Свесил руки: — Вот он я...— Собирайтесь! — Взял он шубу,Не найдет, где рукава.А жена ему: — За грубость,За свои идешь слова...Сразу в слезы непременно,К мужней шубе — головой.— Попрошу, — сказал военный, —Ваш инструмент взять с собой.
Оказалось, что у Ленина в кабинете слегка дымит печка И не греет. Так вот, нельзя ли помочь такой беде?
Крякнул мастер осторожно,Краской густо залился.— То есть как же так нельзя?!То есть вот как даже можно!
Удивительна эта последняя реплика! То ли автора «подвела» тут изобразительная сила его таланта, то ли особая близость его душевного склада душевному складу выбранного им героя. Как бы то ни было, но в этом — «То есть вот как даже можно!» — с такой натуральностью и художественной силой выразился «внутренний жест» героя, что мы прямо-таки физически ощущаем, как в этот миг отлегло у него от сердца.
И привычная легкаПечнику работа.Отличиться великаУ него охота.Только будь, Ильич, здоров.Сладим любо-мило,Чтоб, каких ни сунуть дров,Грела, не дымила.Чтоб в тепле писать тебеВсе твои бумаги,Чтобы ветер пел в трубеОт веселой тяги.Тяга слабая сейчас —Дело поправимо,Дело это — плюнуть раз,Друг ты наш любимый.
А дальше (такая уж, как сказал поэт, пресволочнейшая штуковина эта самая поэзия, что ничего в ней не утаишь!) — дальше мы все явственнее начинаем различать, что тот же благоговейный восторг, какой испытывает герой, в той же (а может, даже и в еще большей) мере испытывает и сам автор:
