Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Похоже, практический реализм должен корениться в реализме фактическом – тогда он сумеет надолго сохранить свой характер. Поэтому в крупных неоднородных обществах имеет смысл существование – если говорить как откровенные приверженцы функционализма – органа, для которого приобретение фактического знания будет наивысшей ценностью. В то же время сама природа компромисса между двумя видами реализма приводит к тому, что сам по себе фактический реализм не порождает практический. А значит, ценности научного сообщества недостаточны для общества в целом. Их должны дополнять другие ценности, с более заметным акцентом на практическом реализме, которые – хотелось бы надеяться – применимы ко всем членам общества как к этически равным субъектам. Это важно, поскольку прославление науки часто делает ее привлекательной моделью для подражания во всех аспектах общества – к ужасу тех, кто думает, что стоит науке стать господствующей и эксклюзивной моделью, и мы утратим некую величайшую драгоценность. Эта ошибка элементарна, и мы можем легко ее избежать, рассуждая об отношении науки к обществу в откровенно функционалистских терминах.
Красота и польза
Религии и другие символьные системы, призванные мотивировать нас на те или иные действия, обладают красотой и мощью – но стоит объяснить суть этих систем с позиций функционализма, и эти красота и мощь как будто куда-то теряются. Разумеется, если кто-то считал, что ему отведена решающая роль в космической битве добра со злом, будет разочарован, узнав, что он играет роль лишь в экономике своей Церкви. Возможно ли открыто признать функционалистскую природу объединяющих систем и сохранить при этом чувство мотивирующей красоты?
Есть подход, согласно которому полезность уродлива – но он весьма странен. Эволюция предлагает теорию эстетики с совершенно противоположным выводом. Вероятно, чувство красоты, свойственное не только человеку – это итог работы древних механизмов мозга, призванных оценить приспособленность, связанную с особенностями среды. Эти механизмы не уступают по сложности вычислительным машинам, но работают за порогом сознательного понимания. Зрение кажется безусильным, но на самом деле обеспечивается сложнейшими когнитивными процессами. И равно так же нас эмоционально влекут те стороны физического и социального окружения, которые, по всей вероятности, смогут повысить нашу приспособленность, и именно в них мы видим красоту. Эта теория получила значительное признание, предсказывая свойства половых партнеров и ландшафтов, которые мы сочтем прекрасными (см. обзор: Thornhill 1998). В настоящих условиях мы можем предсказать, что социальные группы будут сочтены прекрасными, если предложат такие условия для выживания и воспроизводства, каких недоставало бы индивидам, не будь они членами этих групп.
Некоторые из прелестнейших и самых волнительных элементов религии берут свое начало не в грезах о вселенских битвах и невидимых богах, а в представлениях о лучшей жизни на земле. Вспомним известный отрывок из Евангелия от Матфея (Мф 25:35–40), процитированный в главе 4 и воздающий благодарности за простейшие дары, какие можно было представить во времена, когда общество, разделяющее идеал сострадания, само представлялось чудом. И сейчас я бы хотел показать красоту и мотивирующую силу функции, а также продолжить рассуждения о науке как о феномене, который отличается от религии лишь в одном аспекте – и предлагаю вниманию читателей свою собственную незамысловатую притчу.
Предположим, что вы энтузиаст авиации – и вы создали собственный самолет. Его создание было таким же увлекательным, как и полеты на нем, и вы провели немало времени, восторгаясь им не только как своим творением. Он прекрасен. Он великолепен. Его обтекаемый корпус отполирован до блеска. Сияет двигатель, чудесным образом поднимающий в небо столь тяжелую машину. Вы касаетесь этого двигателя, столь сложного и в то же время столь понятного для посвященных – и вдруг вы замечаете… Что?
Ну, пусть это будет гаечный ключ, халатно оставленный механиком, обслуживавшим вчера двигатель перед вашим следующим полетом. Халатность? Роковая беспечность! Из-за этого ключа двигатель мог сломаться в полете. Вы в ужасе вытаскиваете ключ и клянетесь преподать механику такой урок, которого он в жизни не забудет. Или…
Или пусть это будет не ключ, а огромный комок жевательной резинки, халатно оставленный механиком. Он не опасен для жизни. Но он отвратителен! И не только потому, что уже побывал во рту у механика… просто жвачка в двигателе – это как следы плевка в соборе! Придя в ярость из-за того, что другому показалось бы ерундой, вы клянетесь отучить механика от таких привычек. Или…
Или пусть это будет картинка! Он намалевал ее маркером! Прямо на двигателе! Должно быть, в обеденный перерыв. И выразительная какая – наверное, в художественной школе учился, прежде чем механиком стать! Возможно, вы в гневе сотрете эту картинку – она не на своем месте, она оскорбляет ваше эстетическое чувство, ваш идеальный образ двигателя! Он и так красив, зачем ему картинки! А возможно, вам она понравится настолько, что вы решите ее оставить. А может, она понравится вам настолько сильно, что вы позовете механика разукрасить весь самолет. Но все равно: самолета ей по красоте не превзойти. И эта мысль почему-то озаряет вас во время полета, когда вы попадаете в грозу. Нисходящий воздушный поток устремляет вас по спирали к земле, крылья содрогаются так, что почти готовы разломиться, но фюзеляж выдерживает, и вы ловко выходите из штопора. Даже картины Пикассо бледнеют в сравнении с такой красотой. Или…
Или пусть будет так: механик вырвал двигатель с корнем и переделал его в «шедевр» современного искусства, а к патрубку приклеил бирку, на которой аккуратно вывел: «Этот двигатель – символ упадка западной цивилизации». И ваши
