Сочинения Иосифа Бродского. Том VI - Иосиф Бродский

Когда-нибудь, когда я окажусь в твоих подземных краях, моя газообразная сущность спросит твою газообразную сущность, прочел ли ты это письмо. И если твоя газообразная сущность ответит "нет", моя не обидится. Напротив, она порадуется этому доказательству продолжения реальности в царство теней. Прежде всего, ты никогда меня не читал. В этом ты будешь подобен многим здешним, не читавшим ни одного из нас. Мягко говоря, это одна из составляющих реальности.

Но случись так, что твоя газообразная сущность ответит "да", моя газообразная сущность также не особенно обеспокоится, что я обидел тебя своим письмом, особенно его непристойностями. Будучи латинским автором, ты первый бы оценил подход, вдохновленный языком, где "поэзия" женского рода. А что касается "тела", чего еще можно ожидать от мужчины вообще, и к тому же гиперборейца, тем более в холодную февральскую ночь. Мне не пришлось бы даже напоминать тебе, что это был всего лишь сон. По крайней мене, после смерти сон — это самое реальное.

Так что мы можем замечательно поладить. Что до языка, царство это, как я сказал, по всей вероятности, все- или сверхъязычно. К тому же, только что вернувшись из пребывания в Одене, по Пифагору, ты, возможно, еще не совсем растерял английский. По этому, вероятно, я тебя и узнаю. Хотя, конечно, он гораздо более великий поэт, чем ты. Но потому ты и стремился принять его облик, когда последний раз был тут, в реальности.

На худой конец, мы можем общаться с помощью размеров. Я легко могу выстукивать первую асклепиадову строфу при всех ее дактилях. Вторую тоже, не говоря уже о сапфической строфе. Это может получиться; знаешь, как у обитателей одного заведения. В конце концов, размеры есть размеры, даже в подземном мире, поскольку они единицы времени. По этой причине они, возможно, лучше известны сейчас в Элизиуме, чем в дурацком мире над ним. Вот почему использование их больше похоже на общение с такими, как ты, чем с реальностью.

И естественно, я бы хотел, чтобы ты познакомил меня с Назоном. Ибо я не узнаю его в лицо, поскольку он никогда не принимал форму кого-либо другого. Полагаю, что помешали этому именно его элегические дистихи и гекзаметры. В последние две тысячи лет к ним прибегали все реже и реже. Снова Оден? Но даже он передавал гекзаметр как два трехстопника. Так что я не претендовал бы на болтовню с Назоном. Единственное, о чем я попросил бы — это взглянуть на него. Даже среди душ он должен быть раритетом.

Я не стану утруждать тебя из-за остальной компании. Даже ради Вергилия: он уже возвращался к реальности, я бы сказал, во многих обличиях. Ни ради Тибулла, Галла, Вария и других: ваш золотой век был довольно многолюдным, но Элизиум — не место для встреч по интересам, и я прибуду туда не туристом. Что касается Проперция, думаю, я отыщу его сам. Полагаю, обнаружить его будет сравнительно легко: он должен чувствовать себя уютно среди манов, в чье существование он так верил при жизни.

Нет, вас двоих мне будет достаточно. Пристрастие, сохраняемое в подземном мире, равносильно продлению реальности в царство теней. Хочется надеяться, что я буду способен на это, по крайней мере поначалу. Ах, Флакк! Реальность, подобно Pax Romana, стремится расширяться. И потому она видит сны; и потому она остается верна себе, когда умирает.

1995

* Перевод с английского Елены Касаткиной

ПАМЯТИ СТИВЕНА СПЕНДЕРА

1

Двадцать три года спустя диалог с чиновником на паспортном контроле в Хитроу недолог:

— Деловая или развлекательная?

— Как вы назовете похороны?

Он жестом пропускает меня.

2

Двадцать три года назад, чтобы миновать его предшественников, мне понадобилось почти два часа. По правде говоря, виноват был я сам. Я только что покинул Россию и направлялся в Штаты через Лондон, куда меня пригласили на Международный фестиваль поэзии. У меня не было нормального паспорта, только транзитная американская виза в гигантском желтом конверте, выданная американским консульством в Вене.

Помимо естественной нервозности, ожидание это было мне чрезвычайно неприятно из-за Уистана Одена, с которым я прилетел из Вены одним рейсом. Покуда таможенники сражались с желтым конвертом, я видел, как он лихорадочно шагает взад-вперед по ту сторону барьера, в состоянии нарастающего раздражения. Периодически он пытался заговорить то с одним, то с другим чиновником, но они его обрывали. Он знал, что я никого в Лондоне не знаю, и не мог меня бросить одного. Я чувствовал себя ужасно — уже по одному тому, что он был в два раза меня старше.

Когда в конце концов мы выбрались из таможни, нас встретила поразительно красивая высокая женщина, отличавшаяся чуть ли не королевской осанкой. Она поцеловала Уистана в щеку и представилась. «Я — Наташа, — сказала она. — Надеюсь, вы согласитесь у нас пожить. Уистан тоже будет жить у нас». Я забормотал было что-то не вполне внятное, но тут вмешался Оден: «Наташа — жена Стивена Спендера. Соглашайтесь. Они приготовили вам комнату».

Потом мы ехали в машине, за рулем была Наташа Спендер. Ясно, что они все заранее продумали — может быть, обговорили по телефону, — хотя я для них совершенно чужой. Уистан был едва знаком со мной, Спендеры — и того меньше. И тем не менее… За окном мелькали лондонские пригороды, и я пытался читать вывески. Чаще других попадалась «BED AND BREAKFAST»[61]. Я знал эти слова, но, по счастью, из-за отсутствия глагола их смысл от меня ускользал.

3

Позже, в тот же вечер, когда мы втроем сидели за ужином, я пытался объяснить Наташе (про себя изумляясь несоответствию между ее великолепным точеным лицом и так по-домашнему звучащим русским именем), что на самом деле я им не вовсе чужой. Более того, что дома, в России, у меня было несколько вещей от их семейства, которые привезла мне Анна Ахматова, возвратившись из Англии, где в 1965 году ей присвоили почетную докторскую степень Оксфордского университета. Это были две пластинки («Дидона и Эней» Пёрселла и стихи английских поэтов в исполнении Ричарда Бёртона) и похожий на трехцветный флаг шарф какого-то колледжа. Ахматова сказала, что эти вещи дал ей необыкновенно красивый английский поэт, которого звали Стивен Спендер и который попросил ее передать их мне.

«Да, — ответила Наташа. — Она много о вас рассказывала. Вы были в тюрьме, и мы все ужасно беспокоились, что вы будете мерзнуть. Потому и шарф».

В этот момент кто-то позвонил в дверь, и она пошла открывать. Я был занят беседой с Оденом, точнее — слушал его, поскольку познания в английской грамматике оставляли мне мало возможностей для инициативы. Хотя к тому времени я немало перевел с английского (прежде всего елизаветинцев, но еше и современных американских поэтов и пару пьес), разговорные мои навыки были минимальны. Вместо «землетрясения» я говорил «трепетание почвы». Кроме того, речь Уистана, из-за исключительной скорости и поистине трансатлантической фактуры, требовала от меня повышенной сосредоточенности.

Но на какое-то мгновение я начисто утерял нить разговора. В комнату вошел очень высокий, слегка сутулившийся седовласый мужчина с мягкой, чуть ли не извиняющейся улыбкой на лице. По комнате, которая, по моему разумению, была его собственной столовой, он двигался скорее с осторожностью нового гостя, нежели с хозяйской уверенностью. Он сказал: «Привет, Уистан», — а потом поздоровался со мной.

Не помню в точности его слов, но помню, что меня ошеломила красота артикуляции. Было ощущение, что комнату внезапно наполнили все вообразимое благородство, благожелательность, грация и отстраненность английского языка. Как будто одновременно зазвучали все струны музыкального инструмента. Меня, с моим неподготовленным слухом, его речь заворожила. Колдовской эффект отчасти, несомненно, порождался сутулым корпусом инструмента: я чувствовал себя не столько слушателем, сколько соучастником этой музыки. Я оглядел присутствующих: их лица не выдавали ни малейших эмоций. Впрочем, соучастники никогда не выдают эмоций.

4

Еще позже, тем же вечером, Стивен Спендер — ибо это был он — повез меня на телестудию Би-би-си, для интервью в ночном выпуске программы новостей. Двадцать три года назад прибытие в Лондон человека в сходных с моими обстоятельствах еще почиталось за новость. Все это в общей сложности заняло два часа, включая такси в оба конца. За эти два часа — особенно пока мы ехали в такси — моя завороженность начала потихоньку проходить, ибо говорили мы о практических вещах. Предстоящее телеинтервью, поэтический фестиваль, который открывался на следующий день, мое пребывание в Англии. Мне вдруг стало легко разговаривать: просто два человека обсуждают сравнительно осязаемые вещи. Как ни странно, в присутствии этого голубоглазого седовласого старика шести футов ростом, которого я видел впервые в жизни, я не испытывал никакой неловкости и удивлялся: почему? Скорее всего, я просто ощущал себя защищенным — его ростом, его возрастом, не говоря про оксфордский выговор. А кроме всего, в мягкой ненавязчивости его манер, граничивших с неуклюжестью, в его виноватой улыбке, я улавливал ощущение преходящего, слегка абсурдного характера любой наличной действительности. Мне и самому было не чуждо подобное ощущение, ибо порождается оно не конституцией человека и не темпераментом, а родом занятий. Кто-то менее склонен это ощущение демонстрировать, кто-то — более. Но есть люди, вовсе неспособные его скрывать. И я чувствовал, что мы оба относимся к последней категории.