Лекции о сущности религии - неизвестен Автор

К ЛЕКЦИИ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕЙ.

(23) Я не могу удержаться от того, чтобы не включить в эти примечания в высшей степени интересный по своей простоте и искренности индусский гимн к воде из Ригведы (Статья Кольбрука о священном писании индусов. Перев. Л. Полея, с приложением отрывков из древнейшей религиозной поэзии индусов). "Воды, богини, напояющие коров, вас призываю я; мы должны приносить жертвы рекам. В воде заключено бессмертие (нектар), в воде -целительная сила; вы, жрецы, неустанно славьте воду! Сома возвестил мне, что в воде все целительные средства, что Агни (огонь) все осчастливливает и что вода все исцеляет. Воды! Пропитайте мое тело целебными средствами, уничтожающими болезни, чтобы я мог долго еще созерцать свет солнца. Воды! Возьмите от меня прочь все, что есть злого во мне, насилия, которые я совершил, проклятия и ложь, которые я произнес. Сегодня я почтил воды, я соединился (купаясь) с сущностью воды. Приди ты, Агни, наделенный водою, окружи меня блеском!"

К ЛЕКЦИИ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЙ.

(24) Поскольку родители - существа частные, боги же - публичные, касающиеся и охватывающие все государство, всех граждан, то, конечно, первые стоят ниже вторых, ибо дом или семейство (то есть то или другое семейство) может, как говорит Валерий Максим, быть уничтожено без того, чтобы государство погибло, между тем как гибель города или государства необходимо ведет за собою гибель всех пенатов. Поэтому в ряду обязанностей Цицерон уделяет обязанностям по отношению к богам первое место, обязанностям по отношению к отечеству- второе, обязанностям по отношению к родителям третье. Но различие в чине или ранге не составляет различия по существу. Кроме того, первое в шкале мыслей не есть первое в шкале природы. Источник святости отечества есть святость собственного очага, пенатов, отцов, а источник святости богов - святость отечества, ибо ведь главная основа их почитания та, что они боги отечества, что они di romani (римские боги), но прежде, чем возник Рим, не было и римских богов. "Что более неприкосновенно, - говорит Цицерон, или автор "Речи про себя", - что во всякой религии более охраняется, как не дом каждого гражданина?.. Это убежище так неприкосновенно, что никому не дозволено кого-либо вырвать из него". Какой контраст между этим преклонением языческого государства перед святостью домашнего права и той грубостью, тем бесстыдством, с которым христианское государство и к тому же на основании самых легких подозрений, врывается в дом, как вор, и тащит хозяина дома в тюрьму.

К ЛЕКЦИИ ДВАДЦАТЬ ПЯТОЙ.

(25) Так как древние язычники и, в частности, греки смотрели на все не только телесные, но и духовные блага и силы, как на богов или на дары богов, и сознавали, что без добродетели и рассудка или мудрости нет счастья ("пагубна, - говорит, например, Гезиод, - для бедного смертного несправедливость", и также Солон:

"я хочу, конечно, иметь богатства, но не несправедливым путем"), то предметами их желаний и молитв были не только материальные, но и духовные блага. Ведь начинают же поэты свои песни постоянно молитвами, обращенными к богам! Впрочем, они не знают добродетели, независимой от внешних благ, отсюда и жалоба поэтов на несчастье бедности, так как она портит людей, понуждает их к низкому образу мыслей и действий ("о, Плутос (богатство)! прекраснейший и любезнейший из богов, - говорится, например, у Феогнида, - с твоей помощью, если я теперь и плох, я буду хорошим человеком"), и точно так же они не знают и счастья, независимого от телесных благ. Так, в одной греческой застольной песне-молитве, обращенной к Гигиене, богине здоровья, говорится: "Без тебя никто не счастлив!". И даже Аристотель еще не знает добродетели и счастья, независимых от внешних "временных благ".

(26) Правда, язычники обожествляли и бедность, несчастье, болезнь. Различие лишь в том, что хорошее есть нечто желанное, а худое или злое нечто проклинаемое. Так, у Феогнида, например, говорится:

"О, жалкая бедность! Отчего ты не хочешь уйти к другому человеку, отчего ты любишь меня против моей воли? Уйди же от меня!"

(27) Так как я в "Сущности христианства" и в других своих сочинениях не морализировал, не подымал воя по поводу греха и даже не посвятил ему особой главы с точным обозначением его имени в заголовке, то мои критики меня упрекнули в том, что я не понял христианства. Но, как и в других кардинальных вопросах, - это, разумеется, представляет собою утверждение без доказательства, но у меня нет ни времени, ни охоты для подобного рода доказательств, для несущественной и беспредметной критики, - как, следовательно, и в других кардинальных вопросах мои остроумные противники мне поставили в упрек как раз мой правильный взгляд и мой такт, так и в данном вопросе. Против моей воли разросшееся примечание к этому примечанию см. в конце, после э 28. Как добродетель, или мораль, не является сама по себе целью и предметом христианской любви, так же точно и порок, или грех, не есть сам по себе предмет христианской ненависти. Бог есть цель христианина; но бог не есть - или, по крайней мере, есть не только моральное существо;

только моральное существо есть голая абстракция, голое понятие, а понятие не имеет существования. Бог же согласно вере есть существо существующее, действительное существо. Бог, разумеется, свят, добр, безгрешен; он понимает свою моральную доброту или совершенство, но лишь потому, что он есть совокупность всех благ; он ведь не что иное, как олицетворенное и опредмеченное существо силы воображения, наделенный и украшенный всеми сокровищами, всеми благами и совершенством природы и человечества. Моральное совершенство в боге есть не кантовская добродетель, не добродетель в противоречии со склонностью, с влечением к счастью;

бог как совокупность всех благ есть блаженство; кто поэтому имеет бога своей целью, тот, конечно, имеет своей целью безгрешность, моральное совершенство, но в то же время - непосредственно и неотделимо - и блаженство. Когда я, - говорит, например, Августин в 10-й книге своей "Исповеди", -когда я тебя, моего бога, ищу, я ищу блаженной жизни. Бог у христиан означает высшее благо, но точно так же и vita aeterna - вечная или блаженная жизнь - означает высшее благо. Христианин никоим образом не отвергает один только грех, или грех сам по себе, но он отвергает в то же время и его условия, его причины, его сообщников, отвергает все соотношение вещей, при котором грех является необходимым звеном:

мир, природу, плоть. Грех ли любить женщину? Нет; и однако на небе, этой цели христианских желаний, нет такой любви. Грех ли еда и питье? Нет; но это - нечто не божественное, поэтому исключенное из идеала христианства. Сущность христианства, как я его совершенно верно философски обозначил в сочинении, носящем этот заголовок, есть субъективность в хорошем и худом смысле этого слова - субъективность, то есть душа или личность человека, избавленная от пределов, поставленных природой, и тем самым, разумеется, освобожденная от радостей, но также и от тягот плоти или, вернее, обожествленное, неограниченное, сверхъестественное влечение к счастью.

К ЛЕКЦИИ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ.

(28) Так, например, одна старинная христианская книга духовных песнопений говорит: "Хочешь ты меня положить на одр болезни? Я хочу. Должен ли я быть в нужде? Я хочу... И предашь ты меня смерти? Я хочу. Да исполнится твоя воля, о боже! Хочешь ты меня иметь на небе? Господи, это есть исполнение всех моих желаний. Должен ли я затем отправиться в ад? Я знаю, господи, это не есть твое желание. Что твоя воля этого не должна желать, того пожелала смерть твоего сына". В другом песнопении Хр. Тиция значится:

"Помощь, которую он отложил, он еще не отменил; если он не помогает в любой момент, то он помогает, когда это нужно". "Ни одно несчастье, говорится в другом песнопении, - не длится вечно; оно, наконец, прекращается". И в другом: "Как богу угодно, так пусть и будет, я оставляю заботы птичкам. Если сегодня ко мне в дом не придет счастье, оно будет у меня завтра. Что мне уготовано, то останется неприкосновенным, хотя бы оно исполнением затянулось; благодари бога с усердием; что должно быть, то будет. Он мое счастье устроит".

А в одном песнопении Н. Германа говорится: "Будь предан господу богу, пусть он делает, как ему угодно, ему ничто не нравится, что нам не было бы полезно, он нам всем хочет всего доброго". Наконец, в песнопении П. Гергарда: "Страдания христиан имеют благостный смысл; кто здесь временно плакал, не будет жаловаться вечно, его ожидает совершенная радость в саду Христа, которому одному известна его жизнь".

(К примеч. (27)). Всякая антикритика бесполезна, скучна, противна, потому что критики в своем старании не попять писателя, а опровергнуть его принимают видимость за сущность, без критики делают словесное существенным, местное - универсальным, частное - характерным, временное - постоянным, относительное - безусловным, связывают то, что друг к другу не относится, необходимо же связанное разъединяют - словом, все перемешивают произвольно и в беспорядке и поэтому предоставляют антикритике не философскую, а лишь филологическую работу по толкованию цитат. Критики возлагают на автора обязанность научить их чтению, прежде всего чтению книг, написанных с умом; ибо остроумная манера писать состоит между прочим в том, что она предполагает ум и в читателе, что она не говорит всего, что она предоставляет читателю самому сказать себе о тех взаимоотношениях, условиях и ограничениях, при которых данное положение только и имеет значение и может быть мыслимо. Если поэтому читатель из тупости ли или из желания во что бы то ни стало раскритиковать автора не заполнит эти пробелы, эти пустые промежутки, если он самодеятельно не восполнит автора, если все его понимание и рассудок направлены лишь против него, но не за него, то неудивительно, что сочинение, и без того беззащитное, уничтожается до конца критическим произволом. Так, чтобы подтвердить это мое суждение несколькими образчиками, я укажу на профессора Шадена, который существенным, окончательным исходным пунктом своей критики моего "понятия мышления" делает один момент в моем развитии - одну рецензию от 1838 года, а затем сочетает его, но самым произвольным и некритическим образом с положениями противоположного содержания из моих позднейших сочинений. Чем является, например, на стр. 47, параграф 24-й из "Основных положений", который начинается словами: "Правда, еще считается признанным, что душа ощущает тождественность с самой собой"? Органическим посредствующим звеном между мыслями 1838 года и позднейшими "дополнениями, которые выявляют себя как нечто во всех отношениях удивительное и в большей или меньшей степени противоречащее прежним определениям", является прежде всего частью прямая, частью косвенная критика упомянутой рецензии и ее точки зрения в статье "Против дуализма", где я устанавливаю психологический генезис представлений о сверхчувственности, о нематериальности души, где я объясняю, как происходит то, что человек не может согласовать действие мысли с действием мозга; далее, доказательство, подтверждаемое бесчисленными примерами, что сверхчувственное существо есть не что иное, как нечувственное (отвлеченное или воображаемое) чувственное; наконец, темой всех моих позднейших сочинении является человек как субъект мышления, тогда как прежде мышление само было для меня субъектом и рассматривалось мною как нечто самодовлеющее. Но через все эти посредствующие звенья мой некритический критик перескакивает, абстрагирует себе из нескольких произвольно подобранных положений противоположность между духом и материей, и строит вслед за тем на этой основе воздушный замок своей критики, производимой им над "понятием мышления". Столь же произвольна и некритична и его критика "понятия бытия". Так, например, он говорит: