Карнавал разрушения - Брайан Стэблфорд

— Значит, ты отвергаешь ее вместе с остальными? — в голосе сфинкса звучит ирония, как и у остальных, с кем беседовал Харкендер, и Пелорус думает: могли бы они встретить менее резкий прием?

— Конечно, нет, — отвечает Харкендер.

— Тогда какова же твоя идея лучшего мира?

— Прежде всего я хочу, чтобы ни в одной из его частей не обитали люди, — начинает Харкендер, довольный, что настал его черед изложить свое видение. — Довольно с меня этих вульгарных проходимцев. Во-вторых, ни одно из мест не должно быть свободно от болезней. Как заметил, но не до конца понял мой верный враг Дэвид Лидиард, боль есть стимул, заставляющий нас видеть более отчетливо, а страх смерти благословляет жизнь смыслом. Я прошу вечной молодости, но не свободы от боли, и не рождения заново после каждой смерти. Кроме этого, ничего особенного; слишком уж долго я обожал всякие тайны и загадки. Мир, в котором я жаждал бы жить — тот, где плоды с древа познания горьки, но питательны, всякое приключение захватывает дух, а любое противостояние с врагом выигрывается без доведения дела до войны. Такой мир должен также содержать в себе более широкие возможности для творчества, чем человеческий, и это значит, сам он тоже будет много просторнее, чем любой шарик, покрытый грязью, найти здесь захватывающие приключения и противников будет куда проще. Вот о чем я прошу ангелов, чьей пешкой я радостно пробыл столько времени. Я прошу их об этом для себя — и только для себя. И меня мало волнует, что ты сделаешь с человечеством, коль скоро я не буду частью его.

Сфинкс не реагирует на эту выдающуюся речь. Вместо этого она поворачивается к Пелорусу, словно ищет поддержки своего предложения.

— Я долго пользовался благами реинкарнации, — сообщает Пелорус. — Но никаких признаков Рая при этом не обнаружил. Есть, конечно, радостная безопасность знать, что всегда вернешься в этот мир, но я слишком хорошо знаю Мандорлу и Глиняного Монстра, чтобы решить, будто простой безопасности было бы им достаточно для хорошей жизни. Проблема в том, что Рай для Мандорлы и Глиняного Монстра находятся на разных полюсах… как и все Небеса, которые мы уже повидали. Некоторые люди, увы, могут жить в Раю, созданном для них другими, прочие же — и Джейкоб Харкендер в их числе — с радостью примут на себя ношу одиночества. Мне кажется, если каждый человек или иное существо жили в личной вселенной, сотворенной по их желанию, даже тогда это не стало бы Раем. Если тебе нужно мое мнение — таков Рай для волков и их племени, но не для людей. И тебе виднее, каково место ангелов в этой схеме.

— Пожалуй, ты прав, — серьезно отзывается сфинкс. Ей кажется, что этот аргумент, в самом деле, требует тщательного взвешивания. — Пожалуй, это все, что мы знаем и что должны знать.

Интерлюдия третья

Век иронии

И увидел я в правой руке того, кто сидел на троне, книгу, заполненную письменами внутри и снаружи и запечатанную семью печатями.

И увидел я ангела сильного, возвестившего громким голосом: «Кому открыть книгу сию и сорвать с нее печати?»

И ни один человек ни в небесах, ни на земле, ни под землей, не мог открыть книгу ту и сорвать с нее печати.

И заплакал я многими слезами, ибо не нашлось ни одного, кто бы прочел эту книгу или взглянул на нее.

Когда Джеймс Остен лежал на смертном одре, потерявший терпение и охваченный желчной нетерпимостью, что порождается долгой, мучительной болью, Глиняный Монстр явился повидаться с ним.

— Если хочешь сказать: «Я же говорил!» — пожалуйста, — пробормотал Остен. — Ты полностью прав. Я изо всех сил боролся с тем что считал твоим заблуждением: будто ты снова восстанешь из могилы. Но вот ты снова здесь!

— Так, получается, я в своем уме? — беззаботно спросил его Глиняный Монстр.

— Я провел целую жизнь, пытаясь привести людей к здравому смыслу, — отвечал Остен, пытаясь выдавить смех — но получилось лишь хриплое карканье. — Но вот, видишь, лежу на смертном ложе, и ничего не добился.

— Пожалуй, легче всего распознать безумие, — предположил Глиняный Монстр.

— Прежде я бы так и сказал, если бы не твой единственный пример, когда мое суждение оказалось ошибочным и заставило усомниться в своей правоте. Но с возрастом я замечаю вокруг себя столько безумия, что не устаю удивляться…

Он оборвал себя на полуслове и закашлялся. Когда смог продолжить, сделал мучительную попытку приподняться и начал снова: — Большей частью безумие — простое преувеличение. Один человеческий аспект раздут до такой степени, что начинает привлекать внимание людей. Пожалуй, именно чистая эмоция — любовь ли, меланхолия ли — не дают безумию прожить долго. Пожалуй, еще воображение, и в этом случае мы называем его иллюзией. Пожалуй, особый интерес, или беспокойство, или действие… и в этом случае мы подразумеваем одержимость, манию или помешательство. С этой точки зрения безумие есть просто исключительная концентрация личности, суженная полем мысли… и в этом случае задачей психиатра становится расширить эту концентрацию и очистить ее, чтобы вернуть всего человека из-за маски, которая уменьшила его до отдельной части. Кроме того…

— Я никогда не был меньше себя целого, — серьезно произнес Глиняный Монстр. — Меланхолией страдал, да, и иллюзиями — немножко, но…

— Я не об этом думал, — прервал его Остен с грубостью человека, знающего, что ему немного осталось. — Я думал о том, что мир полон скрытых сумасшедших, в том числе, столпов общества, которые — всего лишь половинки или части людей, под масками и вуалями. Просто их узость соответствует каналам, проходить сквозь которые позволяет их социальный заказ. Они хорошо адаптируются к тому способу жить в мире, который подходит целым людям.

Глиняный Монстр опирался на те же модели безумия, разума и интеллекта, что и сэр Эдвард Таллентайр и Джейсон Стерлинг, поэтому кивнул. — А вы — целый человек, доктор Остен? — спрашивает он, стараясь быть вежливым.

— Пытался им быть, — пробормотал Остен с легким сожалением. — Вы бы лучше спросили мою жену, удалось ли мне это, ибо стороннее мнение всегда вернее.

— Мне вы были хорошим другом, — сказал Глиняный Монстр, — и лучшим другом тем нечастным в Хануэлле, чем многие из ваших предшественников. Вы тяжело трудились во имя просветления, хотя и непродуктивно. Я знал многих, но вы — лучший из них.

— Ты всегда все смягчаешь, — проворчал Остен. — Лестью проник в мой дом и старался захватить мою душу, как делал это со всем человечеством, используя свою смелую и глупую книгу. Ты с гордостью и помпой заявлял, будто начался Век Разума, а люди едва научились пуговицы на рубашках застегивать. Конечно, невредно улестить даже такого дурачка, как я, но может быть не слишком мудро объявлять всех подряд безумцами.