Купол надежды - Александр Казанцев

— Вы говорите страшные вещи, Танага-сан!

— Никому не признался бы теперь в этих опасных мыслях своей юности, Аэри-тян, никому, кроме вас! И потому вам следует решится…

— Бемс? — испуганно спросила я.

Танага кивнул.

— Если людей наша врачебная этика и заскорузлые традиции заставляют мучиться лишние дни, то в отношении собак такого запрета нет.

— Вы хотите усыпить его?

— Все произойдет без вас, Аэри-тян. Надо помочь бедному животному.

— Но знаете ли вы, Танага-сан, что мы не восстановим производство пищевых продуктов. Дозаторы мы не наладили, индикаторов запаха нет. Бемса необходимо вылечить!

— Увы, добрейшая из женщин! Мне все известно как одному из директоров. Достойный господин Шульц, — он перешел на официальный латинский язык, — распорядился прекратить экспорт пищевых продуктов, срывая поставки и идя на неустройки, но сохраняя запасы пищи для населения Города. Однако вашего бесценного контролера на завод не вернуть.

— Как это ужасно, Танага-сан! Ведь Бемса действительно некем заменить. И мы не держали охраны! В этом большая наша ошибка. Подумать только! Все индикаторы запаха испорчены!

— Не ошибается тот, кто ничего не делает. И еще одной ошибкой было бы продолжить страдания пса. Он не заслужил такого жестокого отношения, извините.

— Жестокое отношение! Вы можете подозревать во мне жестокое отношение к любимому существу?

— Нет, Аэри-тян, извините. Не подозреваю этого, стремлюсь лишь подготовить вас, женщину, к мужественному решению.

— Усыпить Бемса?

— Он спокойно уснет как от снотворного. И не будет страдать.

При всей своей воображаемой „мужественности“ я, как девчонка, разрыдалась на груди нашего милого доктора. Он гладил мои волосы и увещевал:

— Все будет сделано без вас. Простой укол. Ведь столько раз я делал это, стараясь спасти его.

— А теперь?

— Спасу его от страданий. Вам не следует быть со мной.

— Нет, — решительно мотнула я головой. — Останусь с ним до конца. Пусть женщина, но ведь вы сами требуете от меня мужественности.

— Это слишком тяжелое испытание, Аэри-тян.

— И все-таки буду с вами… с ним… до конца.

— Извините, — почтительно произнес Танага.

Дальнейшее помню как во сне.

Мы прошли к Бемсу. Я сидела подле него и гладила его по голове между ушей и думала: не здесь ли ранил его проклятый Мурильо!

Танага уходил готовить шприц.

Он вернулся с молоденькой сестрой милосердия, маленькой и изящной японочкой, своей дальней родственницей, последовавшей за ним в Город Надежды.

Яноночка взяла в руки голову Бемса, которую я продолжала гладить, ощущая его тепло. Ведь у собак нормальная температура около сорока градусов. У них всегда „жар“. Может быть, у Бемса сейчас было даже больше… Мне жгло руку…

Танага привычно помазал спиртом лапу, словно делал лечебную процедуру, дезинфицируя место укола, потом ввел иглу в нащупанную перед тем вену.

Бемс не реагировал.

Сквозь слезы я видела его закрытые глаза. Казалось, он уже уснул.

И вдруг он дернул головой так, что девушка не смогла удержать ее. Глаза на миг открылись, и я боюсь вспомнить, что в них прочла! Голова упала, потом он снова поднял ее. И в этот миг меня обдало струей.

— Ай-яй! — укоризненно сказал Танага, прикрывая низ живота Бемса большим куском ваты.

Прощальной лаской держала я ладонь на голове своего уходящего друга и беззвучно рыдала. Японочка в белой наколке одной рукой придерживала крутой лоб Бемса, а другой протягивала мне мензурку с питьем. Пришлось через силу проглотить его.

Доктор Танага, вставив в свои уши наконечники резиновых трубок, прослушивал сердце Бемса.

Наконец он неторопливым движением вынул трубки из ушей, аккуратно сложил фонендоскоп в футляр и сказал:

— Конец, милая Аэри-тян. Вы настоящий мужчина.

„Настоящий мужчина“ горько плакал, припав губами к рыжей, еще теплой шерсти своего потерянного друга».

Глава четвертая. ИНДИКАТОР ЗАПАХА

Завод «вкусных блюд» встал. Индикаторов запаха не было. Запасы пищевых продуктов Города не пополнялись, поставки в другие страны прекратились, а люди там… голодали…

Около ледяных цехов толпились рабочие. Перед экстранным заседанием у Вальтера Шульца я не удержалась и забежала сюда.

— О сеньора! — завидев меня, воскликнул Педро. — Мы вас ждем как святую заступницу. Руки наши отвыкли от безделья. Дайте им что-нибудь делать. Ведь еду-то нам дают!..

— О добрая сеньора! Да просветит вас пресвятая дева, как помочь нам, — добавила жена Педро Мария, держа младенца на руках.

Зачем они здесь? Ведь они имеют все независимо от занятости! Я же не могу распустить персонал завода, перебросить кого-нибудь на другие работы. Завод должен действовать, должен!

Я стояла среди озабоченных людей и ничего толком не могла сказать им.

— Жаль бедной собаки! — вздохнул грузный Билл, хороший мастер псевдомясных блюд. — Если тут котлами и трубами заменяют Чикагские бойни, так неужели нет прибора, который заменил бы пса?

Я пожимала плечами, чувствуя себя виноватой перед доверившимися нам жителями Города Надежды. Восстановить испорченные индикаторы запаха не удалось…

— Толкаться здесь, мадам, нам теперь не пристало. Не позволяет этикет «знатных людей грядущего», — заметил француз де Грот.

— Вот и займи место Бемса, — посоветовал Билл. — Духи парижские любишь? Значит, есть у тебя маркизское чутье. Не хуже собачьего.

— Пробовал, Билл, пробовал. Но нос мой оказался хоть и длинный, но… тупой.

Мы действительно попробовали заменить индикатор человеком, но неудачно.

— А еще аристократ! Видно, вонь парижских ночлежек у тебя обоняние отбила.

Я заторопилась в Директорат и, пообещав нашим «безработным» непременно найти выход, побежала. Николай Алексеевич все-таки приучил меня бегать!

Впереди на бульваре показалась так хорошо мне знакомая подтянутая фигура статного широкоплечего человека, с иголочки одетого. Он шел, гордо неся голову, словно у него срослись шейные позвонки.

Я сбавила шаг. Не хотелось его догонять. Он ведь всегда делал вид, что не замечает меня. Напускное пренебрежение оскорбляло. Но на это он и рассчитывал.

Почему люди, когда-то близкие, могут так перемениться? Неужели от любви до ненависти только шаг?

А была ли любовь? Была ли она у девчонки, «пытавшейся пристроиться», как уколола меня однажды его мать? А была ли любовь у него, избалованного красавца, которому понадобилось подчинить себе «строптивую азиаточку», как он меня прозвал? Не решилось ли все его самолюбием и себялюбием?