Ожог - Василий Аксенов

– Немедленно звоните Зильберанскому! Просите приехать! Я прошу!

Исчез.

Фургончик демонстрировал свои спасательные способности – жужжал, фурыкал, раскрывался… от него отделялась клетка-каталка с лежащим на ней грузным телом.

Потом фургон отъехал, медики куда-то скрылись, и Самсик на несколько секунд остался наедине с грузным телом.

Он понял в полной тишине, что эта аудиенция вышла из-под власти секунд. Грузное тело на каталке лежало неподвижно, словно каменная баба из скифских курганов. Бог-кузнец Гефест тихо спустился по ступеням и поднял фонарь. Тусклый огонь высветил из мрака жлобское волевое лицо с преувеличенными надбровными дугами и верхней губой, с недотянутыми лбом и носиком. Лицо это, быть может карикатурное в жизни, в смерти носило черты туповатого величия свойственного сторожам подземных арсеналов.

После освобождения мамы

а также тети Вари, вернее, после перевода их в категорию вечной ссылки странное семейство в Третьем Сангородке возликовало. Матерым троцкисткам разрешалось передвижение лишь в радиусе семи километров от их духовного центра, «Дома Васькова», но ведь и в этом радиусе сколько можно было найти возможностей для «нормальной человеческой жизни»! Можно ходить в магазины и делать в них покупки, в аптеках заказывать лекарства, шить одежду у портных, слушать радио и получать от этого всего огромнейшее удовольствие.

Однажды, в погожий день, Толя с мамой отправились в фотографию, чтобы сделать себе на память снимок. В салоне они увидели капитана Чепцова. Он позировал фотографу, сидя прямо и руки держа на коленях, фараонская поза.

В другой раз Толя столкнулся с Чепцовым лицом к лицу в городской библиотеке. Капитан набирал себе для чтения литературу, главным образом классику – Тургенев, Некрасов, Горький…

В третий раз, летом в бухте Талая Толя с мамой и тетей Варей гуляли в зарослях стланика и вдруг вышли на лужайку, где капитан Чепцов в шелковой майке играл с дамами в волейбол.

Словом, в этом малом радиусе (+7) встречи с капитаном Чепцовым происходили довольно часто, и всякий раз капитан не удостаивал ни Толю, ни маму даже взглядом. А может быть, он их просто не замечал? Может быть, он просто позабыл?

Все-таки не забыл. Толя понял это на первомайской демонстрации 1950 года. Толя вместе с двумя друзьями-баскетболистами волокли огромный портрет Знаменосца Мира. Толя тащил левой рукой за правую палку и таким образом оказался вроде бы правофланговым перед трибуной, на которой стояли магаданские вожди, золотопогонная сволочь.

Под трибуной находилась целая толпа офицеров помельче, и из нее, конечно, на Толино счастье, огромнейшей ватной грудью выпирал капитан Чепцов. Тогда они встретились взглядами, и Чепцов показал, что узнал.

Конечно, он всегда узнавал его, но не считал за человека. Сейчас он переводил взгляд со Знаменосца на Толино мрачное лицо и улыбался своей мясной глумливой улыбкой.

Фон Штейнбок тогда почти выдержал этот взгляд, почти. До конца его выдержать нельзя – надо было бы броситься, выломать палку из Знаменосца и молотить, молотить по этому взгляду, по улыбке за все: за сопли и рыдания, за то, как подал маме пальто, за избиение Ринго Кида, за «пендель» фон Штейнбоку под задницу, и за фотографию, и за библиотеку, и за волейбол, и вот за эту первомайскую демонстрацию.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор, нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!» Кто мог тогда с магаданского плаца заглянуть в будущее и увидеть: мрак во дворе госпиталя святого Николая, фонарь Гефеста над окаменевшим уже Чепцовым? Всем нам кажется, что жизнь лишь череда мгновений, и мы не думаем о промысле богов.

…Вдруг вспыхнул яркий свет, прибежали санитары, укатили каталку, а с улицы во двор больницы ворвалась Самси-ковая рвань, хипня, «Гиганты», молодое поколение.

– Самс! – завопил бегущий впереди в разлетающихся космах, в клубящихся парчовых клешах двадцатилетний «темповый» Маккар. – Не по делу выступаешь, дадди!

– Не по делу, не клево, не кайфово! – закричали пацаны, а девятнадцатилетний «ударный» Деготь-бой даже бесцеремонно тряхнул лидера. – Кадры к холодильнику съезжаются, мамочка! Уже звонили из американского посольства! Потом копыта отбросишь, маза Самс! Сильвер-анкл хэз эн-кшез, понял? Икру мечет! Аппаратуру без тебя не ставим, дадди!

Самсик тут заголосил петухом от счастья. Ему было хорошо среди молодых парней, ему действительно хотелось осуществить смычку, соединить этих «фирмачей», детей московского чертополоха, с теми питерцами, призраками своей юности, «самсиками» 56-го года в самодельных «гэ-дэ» на толстой подошве и в узких брючатах. Хотите не хотите, номенклатурщики-протоколыцики, дьячки марксистские, но не искоренить вам эту «ничтожную часть нашей в целом духовно здоровой молодежи» и никогда вам Европу в России до конца не задавить!

– Вы, чилдренята, фуи моржовые! – обратился он к гигантам. – Вы, наследники плесени пятидесятых, ржавчины шестидесятых, вы – коррозия семидесятых, к вам обращаюсь я, друзья мои! В чем смысл бунта и есть ли в нем смысл?

– Да он вроде банку взял, гайз! – изумился Маккар. – Дадди, ты развязал? А может, ширанулся?

Самсик поднял руки, приглашая всю шарагу во Флегрейские болота, на полуостров Пеллену, что

Не так уж и далеко отсюда

Первым очнулся зачинщик бунта Порфирион и волосатыми руками смазал с лица блаженную улыбку.

– Эй, ты, большой! – проорал он одинокому богу. – Ты кто? Нэйм? Уот'с юр нэйм? Даже если ты и Аполлон, мы тебя попотчуем в сраку! Мы отомстим!

– За что? – спросил неподвижный бог, спросил молча, одним лишь малым колебанием своего света.

– За все! Отомстим!

Гиганты захлебнулись в кровавом слове. Запахло парными потрохами. Зубами, зубами в печенку бога! Мсти! Мсти Зевсу за огромность, за мудрость, за чванство, за его бесконечное семя, за трон, за молнии, за наши члены, не знавшие любви, мсти им всем за их нектар, за их амброзию, хоть она нам и до феньки, мсти за непохожесть, за солнечную мифологию, по которой они, видите ли, гуляют! Мсти!

И тут все пространство болот покрылось сверкающей ратью. Бог-разведчик затерялся в толпе золотых богов и богинь, идущих на гигантов в шуршащих одеждах, в легком звоне мечей, стрел и лат. В небе образовалось окно, и мощный столб солнечных лучей опустился на болото, как бы освещая поле боя для будущего скульптора. Боги шли деловито, без особой торжественности, явно не собираясь долго возиться с грязной мразью, пузырями земного воображения.

Пузыри! Мы полопались Над Европою, Но пока мы сюда плыли, Не ныли! Ураган над готикой! Пузыри! Приготовьте дротики! До зари!

Он знал, конечно, что на концерт явится вся ИХ Москва, весь «пипл», но, когда еще за несколько кварталов до НИИ стали появляться кучки хиппонов, сидящих на бетонных плитах, ему стало слегка не по себе.

НИИ рефрижераторных установок располагался на задах большого жилого массива, среди хаотически разбросанной мелкой индустрии, среди заборов, котлованов, вырытых еще в прошлую пятилетку, среди забытых кем-то бульдозеров, кранов и генераторов и кем-то свежепривезенных бетонных блоков.

Такси осторожно пробиралось по этому «Шанхаю». Шофер поглядывал на мелькающие в свете редких фонарей фигуры хиппи, а однажды даже остановился, когда из мрака выплыла бетонная труба и сидящие на ней три сестрички Макс-Раевские в широкополых шляпах и бабкиных боа, с намазанными до полнейшей подлости кукольными личиками.

– Во заделались! – бурно захохотал таксист. – Во, минетчицы! Во, табор! Ну, дают

Он так резко отпустил педаль сцепления, что «Волга» перепрыгнула через теплотраншею, расплескала лужу, разбросала какую-то проволоку и шлепнулась на неожиданную полоску асфальта, по которой и доехала до стеклянно-металлического здания НИИ, сияющего всеми этажами, словно призрак ФРГ.

Здесь уже стояла толпа. Стояла мирно, дверей не ломала. Вообще было сухо, тепло, мирно, мило, вполне приятная лондонская атмосфера. Несколько «Жигулей», два «Фольксвагена» и четырехспальный «Форд» завершали иллюзию.

– Кто форинов пригласил? Ты, Маккар? – строго спросил Самсик. – Зачем, ребята? Зачем гусей-то дразнить?

«Зачем гусей дразнить?» – это, можно сказать, было лозунгом их поколения. Конечно, играй, конечно, лабай, но только гусиков, смотри, не раздразни! Живи, твори, дерзай, но только смотри не раздразни могущественное стадо!

Дети репейника пока еще гусей не боялись. Не то, что были особенно храбрыми, а просто еще не очень-то встречались с яростью пернатых. Не было еще достаточного опыта у московской хипни. Мир казался им вполне естественным, нормальным: мы – хиппоны, клевые ребята, и они – дружинники, «квадраты», неклевые товарищи, которые нас гоняют. Есть еще – форины, штатники, бундес, фарцовка… легкие, как медосбор, половые контакты – все в кайфе!