Вид с холма - Леонид Сергеев

— Ко мне! — и ведет «негодяя» во двор.

Хозяйка долго охает и ахает, ругает Пузана на чем свет стоит:

— Опять набедокурил, паршивец! Наводишь, наводишь чистоту, и все насмарку! Не собака, а не знаю что!..

Возвращаются хозяин с Пузаном — больше десяти минут они не гуляют — я слышу, как в миску сыпется сухой корм. Еще через десять минут раздается грозная команда:

— На место!

И я догадываюсь: теперь Пузан весь вечер пролежит у входной двери.

Хозяева Пузана мне постоянно жалуются на него: то объел комнатные цветы, то порвал обои и прогрыз тапочки, то с грязными лапами забрался на тахту…

— …Место свое знает плохо, команды выполняет нехотя, — ворчит хозяин. — И злопамятный, чертенок. Недавно его отлупил, так он в отместку, сделал лужу на ковре.

— …Он грязнуля, каких поискать, — вторит ему хозяйка. — Не может даже аккуратно поесть. Вокруг миски всегда крошки — прям устроил свинарник. Он самый невоспитанный пес на свете.

— Не преувеличивайте, — говорю я. — По-моему, он неплохой парень. И главное, добросовестно охраняет вашу квартиру.

— Только поэтому и держим, — бурчат хозяева.

«Недалекие люди, — думаю я. — Они не стоят преданности Пузана, не достойны его любви». Кстати, хозяева зовут его Рэм, а я — Пузан. Моя кличка ему нравится больше, вне всякого сомнения.

Вид с холма

Всю жизнь я ходил по земле, но посматривал на небо. Так получилось, что мое жилье всегда соседствовало с кладбищами и волей-неволей я никогда не забывал о существовании потустороннего мира.

До войны мы жили в Москве на мощеной пыльной улице около церкви. Наш дом примыкал к небольшому кладбищу за церковью — из окна виднелись черные витиеватые изгороди, кресты. В будние дни по кладбищу бродили разные любопытные — рассматривали фотографии усопших, читали посвящения, качали головами, вздыхали, но, по-моему, ничего близко к сердцу не принимали — я не раз наблюдал, как такие праздношатающиеся, отходя от церкви, затягивали песню.

По воскресеньям кладбище заполняли родственники умерших; они подправляли могилы, ставили банки с цветами и подолгу сидели на лавках, прикладывая платки к глазам. Утром на кладбище вовсю горланили птицы, а вечером слышался стук палки ночного сторожа и среди надгробий прыгало светлое пятнышко от его фонаря. Случалось, сторож будил какого-нибудь полуночника, отсыпавшегося на могиле, и тогда слышалась долгая перебранка.

Мальчишкой я часто ходил с бабушкой в церковь. Особого впечатления церковь на меня не производила: я смотрел на зеленоглазых святых в позолоченных рамах, слушал хоровое пение, а сам думал, когда же наконец начнем с бабушкой зажигать свечи и она даст мне вкусную просвирку. И церковные праздники я любил не за духовность, а за чисто земные отдельности: Вербное воскресенье — за то, что дарили вербу, Прощенное воскресенье — за то, что мне прощали все проступки, Пасху — за раскрашенные яйца и сладкий кулич. А главное, я любил церковные праздники, потому что их было много и в эти дни меня не заставляли работать по дому.

В комнате у бабушки висела икона с лампадкой. Перед сном бабушка подолгу молилась и просила Бога о спокойствии для умерших. В основном для дедушки; чтобы там, на небе, у него общество было интересным, чтобы он почаще виделся с родственниками… Еще бабушка настоятельно просила Бога присматривать за нравственностью дедушки. Мне думается, об этом бабушка просила потому, что при жизни ее супруг был большой любитель поговорить о грехах своей молодости. Наверное, бабушка боялась, что и в загробном мире дедушка не оставил своих увлечений и Бог отправит его в ад и тогда они с бабушкой не смогут встретиться. Каждый раз, когда я слышал бабушкины молитвы, потусторонний мир представлялся мне чем-то вроде нашей улицы, где множество лотков с бесплатными угощениями, и еще полно цветущих садов и играет музыка, где не нужно думать ни о еде, ни о работе. Короче, мне казалось, на том свете совсем не хуже, чем на земле, а кое в чем даже лучше.

Что мне не нравилось в бабушкиных молитвах, так это ее туманные просьбы к Богу. Они никак не вязались с моим представлением о Всевышнем. Я рассуждал так: раз он может все, а это мне постоянно внушала бабушка, — значит, от него и надо требовать конкретных вещей. Я начал с малого. Как-то шел по берегу Москва-реки и рассматривал следы птиц на глине: разные спиральки, галочки и лесенки. «Эх, — подумал, — найти бы сейчас несколько копеек, купил бы мороженое». И только об этом подумал, смотрю — передо мной лежат монеты. На следующий день мои желания усложнились: мне надоели осенние дожди — и я попросил Бога сделать зиму. К вечеру ударил морозец, грязь на дороге закостенела и в воздухе закружили снежинки.

После такого явного проявления власти Создателя я пришел к выводу, что он готов выполнить все наши просьбы, просто не всегда может их разгадать. Чтобы он не тратил время на разгадки, я решил просто писать свои желания на бумаге. Помнится, тогда мне очень хотелось заиметь щенка. Я написал Богу записку и прикрепил ее на заборе у дома. Утром чуть свет подбежал к ограде и не поверил своим глазам — около забора сидел щенок. Придя домой, я составил внушительный список необходимых мне вещей. Целую неделю записка висела на заборе, но Всемогущий почему-то не расщедрился. Я нешуточно разозлился на Бога и несколько вечеров отчаянно доказывал бабушке его бессердечие.

Позднее я вообще засомневался в его существовании. Бабушка всегда говорила: «Что отдашь, то и получишь, сколько сделал плохого, все к тебе вернется». А я за свою жизнь столько знал подлецов, которые и жили припеваючи, и умерли купаясь в счастье, и, как мне кажется, на небесах не жарятся на сковороде. Уже тогда мне казалось, что у религии есть изъян — она обещает вознаграждение на том свете, а ведь хочется и на этом получше пожить. К тому же, верующие стараются не грешить из-за боязни возмездия, а мне хотелось, чтобы в них говорила совесть — самый беспощадный судья внутри каждого из нас.

С довоенного времени ведут отсчет и мои собственные кладбища — тогда я начал хоронить околевших жуков, мышей и птиц. Не помню, с чего началось; кажется, меня надоумила мать — она была большой гуманисткой и хотела сделать мое черствое сердце немного нежней. Она своего добилась, но не учла одного обстоятельства — моей склонности к крайностям — я стал сентиментальным, как кисейная барышня. Чтобы меня приободрить, бабушка говорила, что есть другая жизнь — на небе и там всем воздается, что они недополучили в земной жизни. Это, конечно, несколько приободряло, но и вселяло смуту: я никак не мог понять, почему так нелепо устроен мир? Не проще ли Богу, если он всесилен, всех сделать бессмертными или по крайней мере так, чтобы каждый жил сколько хочет, пока не надоест.

В начале войны нас эвакуировали в Казань. Мы жили на окраине в общежитии около кладбища. Через кладбище я с поселковыми мальчишками ходил на речку Казанку удить рыбу и собирать моллюсков, из которых матери варили похлебку. Перед входом на кладбище калеки нищие просили подаяние. Многие говорили, что одни из нищих «беспробудные» пьяницы, а другие — «скрытые» миллионеры, — в это второе нам, мальчишкам, естественно верилось больше. За входной аркой стояла церквушка с блестящими луковицами куполов, над которыми, как бумажный сор, кружили вороны и галки. За церквушкой начинались аллеи кладбища, заросшие акацией и брызгалкой «болиголова». В начале кладбища изгороди окаймляли довольно приличные территории — некоторые размером с волейбольную площадку, — за их решетками высились склепы, холодные мраморные изваяния и плиты с венками из железных цветов. По мере удаления от церквушки огороженные квадраты уменьшались и на окраине, перед спуском к реке, были уже такими крохотными, что казалось, в них хоронили стоя. Но именно там, на склоне оврага, места для усопших считались самыми лучшими. Не для покойника, конечно, — ему все равно, где лежать, — для его родственников. Оттуда, с холма, открывался прекрасный вид на речку и дальние заливные луга, с которых веяло сладким разнотравьем. Там, на холме, можно было посидеть, поразмыслить над жизнью и смертью.

В то время я много раз видел похороны, видел, как священник отпевал желто-синих покойников, их погребение, но по-настоящему слово «смерть» до меня не доходило. Моя жизнь только начиналась и, казалось, ей не будет конца. Во всяком случае, я не мог поверить, что когда-нибудь умру. Погибнуть — еще туда-сюда. Это еще мог представить, особенно геройски и при свидетелях. Но просто умереть — ни за что! Я был уверен, что буду бессмертным или, по крайней мере, проживу дольше всех.

Наверное, именно этим объясняется моя тогдашняя бесшабашная храбрость. Мне ничего не стоило броситься вниз головой в незнакомый омут или влезть на высоченную березу и раскачиваться на тонких ветвях. Мне казалось, надо мной постоянно витает ангел-хранитель. Ну а ребята, разумеется, были уверены в том, что я отчаянный смельчак. Я не переубеждал их; такое мнение меня устраивало. Больше того, я догадывался, что восхищение надо поддерживать, и с этой целью время от времени выкидывал какой-нибудь трюк, явно рассчитанный на публику: влезал по водосточной трубе на крышу двухэтажного дома или на карнизы верхнего этажа. Мои восхождения пользовались огромным успехом у прохожих. Ведь я не просто лез, но еще и играл на нервах у зрителей: то делал вид, что соскальзываю, эффектно замирал в воздухе и висел на одних руках, то закрывал глаза и раскачивался — притворялся, что теряю сознание. Эти театральные сцены производили сильное впечатление — как-то я чуть не отправил на тот свет от сердечного приступа свою мать.