Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

Никакой пессимист не станет против этой веры, и если в самом себе у пего ее нет – на себя и вину возьмет: нет и нет у себя, а люди как жили, и так и жить будут в этом: помирать собирайся – рожь сей!

Даже если и совсем-совсем прямую линию проведет рука художника, пульс человеческой крови скажется на ней, и, понимая движение собственной крови, мы узнаем в этой совершенно прямой дело рук живого человека. Но стоит художнику уничтожить пульс, применив к начертанию прямую линейку, как человек для нас исчезает, и в таких прямых мы не можем узнать, какую линию делал человек, какую делала совсем без человека машина.

Казалось бы, и работа линейкой и всякой машиной должна бы нам представляться тоже делом живого существа, тем более что мы знаем: это делали мы сами.

Скорей всего в такого рода вещах, сделанных нами при помощи машин, сам не можешь видеть себя, как вообще не можешь видеть себя без зеркала. Мы заслоняемся сами собою от вещи к вещи.

Наша задача человеческая – создать зеркало нашего собственного поведения.

Тварь живет без призора, человек тем человек, что, поднимаясь с земли, поднял вместе с собою зеркало, видит себя и говорит: «Это я!»

Наберут люди знаний, а силенок своих не хватает, чтобы обороть их и включить в круг своей личности, так они и торчат, как упаковочная солома из тары, а самой вещи-то и нет. Этим путем создавались учебники для школ по естествознанию.

Вечером я нашел свой пень в лесу над рекой. Этот пень еще не развалился, хотя уже сверху на нем часто засела заячья капуста, все больше и больше исчезающая под давлением моего тела. Радостно было увидеть на лугу два стога сена, вырванные нашими людьми у непогоды: говорят, здесь уже дня три не было дождя. Солнце садилось чистое, день догорал свободно.

Я думал о маленькой гвоздичке, определившейся на лугу по образу солнца, и понимал ее существо, как рассказ о солнце, исполненный выразительной силы, и через нее вернулся внутрь того круга, каким обведена природа моего тела и освоена моей личностью.

Мне казалось, что из этого круга заключенной природы можно выглянуть, как выглянула гвоздичка, и всю природу со всеми ее вселенными понять, как свою собственную, и что вот такая ботаника, такая зоология, и геология, и физика, и химия, такая «природа» должна лечь в основу воспитания наших детей.

Какая буря поднимается в душе, когда оглянешься вокруг в природе и почувствуешь себя в ней, как все, обреченным на всеобщую пользу стать частицей гумуса. Когда же буря проходит, начинаешь свой разбросанный хлам приводить в порядок, и эта работа над порядком делается источником радости, и мало-помалу являются силы для охоты за порядком вне себя: так строил человек из века в век свои небеса.

И так, может быть, в миллионы лет борьбы за вечность и бессмертие, из этой необходимости спасаться стремлением к порядку создались идеи пространства и времени.

Подвижное равновесие в природе рассчитано на здоровых, и остальные все, старые, малые, больные, предоставлены себе самим или на попечение сильным, как их «ближние». Итак, в природе все рассчитано на подвижное равновесие жизни; как будто все деревья, сороки, кошки, слоны, люди находятся в состоянии первой возмужалости и плодоношения. Так называемое «язычество» и было такой религией природы, и смерть принималась, как необходимость замены слабеющих – лучшими.

Сущность человеческого прихода в мир природы является восстанием на метод природы, или, просто сказать, возмущением смертью как способом такого движения.

А помнишь, Михаил, ты стоял на тяге среди молодых неодетых березок над опавшими листьями? И ты думал тогда, что эти прошлогодние листья, как удобрение, переходят теперь в новую жизнь. Человек же не удовлетворяется положением удобрения. Вот даже я – писатель, – какой уж там в сравнении с Пушкиным, и то на неизмеримой высоте стою в сравнении со своим телом как материалом для удобрения полей будущего человека.

И, конечно, надо быть полубогом, чтобы стать на такую высоту, и знаю, что Пушкин, прочитав какой-нибудь мой рассказ для детей, будь он живой, обнял бы меня, узнавая во мне действие того же бессмертного духа, как и в себе.

Человек, организуясь в веках, захватывает в состав своего тела всю природу во всем ее составе, как вселенную, и так, что части, более близкие к животным и растениям, называются телом, а части, более близкие к самому человеку или к тому, чего нет в природе остальной и присуще только ему, называются душой.

Многие силы природы, обращаясь у человека в его душу, неузнаваемо преображаются. Так, например, ветер, способствующий перенесению пыльцы с мужского пестика на женское рыльце, называют половой страстью, в телесном определении, а в душевном – любовью.

Во свидетельство такого преображения любви поэты с незапамятных времен говорят о любовных бурях.

Люди в своих переживаниях бывают похожи на нас самих, и так мы их познаем по себе, а если не похожи, то познаем опять по себе с другой стороны, в том смысле, что я так, а ты вот этак, по-своему.

Так и природу мы постигаем по себе, или как «равнодушную» и чуждую нам: мы так, а она этак, по-своему.

Эти два рода познания, субъективное и объективное в отношении природы, представляются нам, как поэтическое или художественное и научное. На одной стороне образ, на другой закон.

Знакомый поток вошел в тесный лес и заговорил: в той стороне заговорил, и в другой, изогнувшись, говорил, и в третьей бубнил, и весь этот говор в лесу отдавался и соединялся.

Я нашел место, где поток падал и бубнил, сел тут на пень и дивился тому, какое множество пузырей нес поток, и спрашивал себя, что если все целесообразно в природе, то зачем образуется рядом с таким серьезнейшим делом, как распространение потоком семян, образование рек и т. п., рождение такого множества пузырей.

Падая вместе с потоком, пузыри отходили в сторону по заводи, и тут скоплялись они, теснились, сжимались, сбивались в огромный белый клуб пены, такой плотный, что ее можно было бы взять в руки, как хлопок.

И вот когда я вдумчиво смотрел в поток с вопросом: «Зачем пузыри?», мысль моя, подчиняясь каким-то своим законам или беззакониям, перекинулась в мир человеческий, и в нем тоже плыли все пузыри, пузыри, и я спрашивал себя и тут то же самое: «Зачем текущий человеческий поток тоже несет на себе такое множество совершенно пустых пузырей?»

Нет нам, людям, в природе дороже и ближе примера весной, когда слышно, как лопаются набухшие почки. Тогда мы думаем о себе: «Мы-то, люди, каждый в отдельности, разве не похожи на почку, в то время как она надувается, на эту чешуйку, заключающую в себе будущее дерево? Разве не чувствуем мы ее в себе, как тело, отделяющее нас от всего великого мира природы?»

Чувством собственности разделено наше тело от мира природы, и мы стремимся так закрепить его, всю жизнь мы тратим на то, чтобы наша почка не лопнула. Но как ни бьются люди над собой, чтобы заморить заключенную в себе жизнь, приходит весна, почки лопаются, зеленое содержимое выходит на свет, и мы же, заскорузлые собственники заключенной природы, называемой телом, приходим в восторг и это великое чувство свободной жизни называем любовью.

В природе нам все заменимо. Дерево заменяется деревом, курица курицей, свинья свиньей, собака собакой. Но бывает, находится незаменимое дерево, незаменимые собаки, лошадь; у Дурова была незаменимая свинья.

Вот эта незаменимость единственного и есть человеческая сущность, и раз это [можно] заметить в животном, в растении, то оно значит, что милостью человека в низших существах зародилась человеческая жизнь.

Шел в сосновом бору свежим утром, и вдруг запахло мне чем-то чудесным, и, поймав раз, и два, и три аромат, я понял, что пахло мне той самой детской лошадкой, какие возили нам в детстве в подарок от Троицы. Вскоре оказалось, что вблизи находился завод металлистов в лесу, и пахло от него каким-то эфирным маслом, применяемым в производстве.

Как бы там ни было, но аромат детской игрушки мне показался милее, чем запах бора, и что главное: первее его в моей душе пахла детская игрушка, и уж позднее я научился понимать запах бора.

Да так, наверно, и все любимое, что мы называем «природой», происходит у нас не от самой природы, а от каких-то бесчисленных древних предков, обживавших собою природу первоначальную и наделявших ее своими чувствами, как наделял я сегодня какое-то вонючее масло ароматом детской радости.

Надо узнать где-нибудь, что раньше человеку пришло – телескоп или микроскоп. Мне кажется или помнится, что сначала был телескоп, что человек сначала представил себе вселенную, а потом уже ее увидел в движении атомов.