Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк

Какие речи! И к кому! Я ушам своим не верил! Но, к моему еще большему изумлению, русская княгиня, такая обычно высокомерная и неприступная, не стала обдавать Яну надменным холодом, а любезно улыбнулась, обняла и... поцеловала... Сам не знаю почему, но во мне прозвучал сигнал тревоги: Яна, поосторожней с кинжалом! Надеялся, она почувствует мои мысли, но, к моему ужасу, Яна сказала княгине:

— Разумеется, при первом же удобном случае я подарю его вам, льщу себя надеждой, что эта счастливая возможность не заставит себя долго ждать.

Старцу в его скелетообразном кресле было уже не до нас. Взяв корку хлеба, он принялся старательно ее глодать своими беззубыми деснами. Казалось, он не только не замечал нас, но уже и забыл о нашем существовании. Непостижимый безумец!

Мы покинули башню с последними лучами заходящего солнца, которые преломлялись в мельчайшей водяной пыли кипящих гейзеров восхитительной радугой.

На темной деревянной лестнице я схватил Яну за руку и прошептал:

— Ты действительно хочешь подарить кинжал княгине?Она ответила с легким, почти неуловимым колебанием, и в голосе ее проскользнуло что-то чужое, незнакомое:

— Почему бы и нет, любимый? Надо же удовлетворить ее страсть, ведь она так жаждет этого!..

Когда мы спускались к «линкольну», я еще раз оглянулся: замковые ворота, словно причудливая рама, обрамляли незабываемую картину — облитое пылающим огнем солнечного заката, на фоне живописных развалин Эльзбетштейна пламенело море цветов несказанной, первозданной прелести. Водяной пар горячих гейзеров, подхваченный внезапным порывом ветра, поплыл над пурпурными волнами, и мне вдруг привиделся величественный образ: закутанная в серебристые одежды, стройная, фантастически прекрасная дама с королевским достоинством шествует по воздуху... Хозяйка замка?.. Госпожа сумасшедшего стража башни? Легендарная, очам моим сокровенным открывшаяся королева Елизавета?

Когда мы, вновь заняв свои места в лимузине, мчались по головокружительному спуску в долину, я смотрел в окно, но мысли мои были далеко. Задумчивое молчание повисло в салоне.

Внезапно я услышал голос княгини:

— Что бы вы сказали, любезная госпожа Фромм, если бы мы с вами в самое ближайшее время навестили еще раз это сказочно прекрасное место?

Яна в знак согласия усмехнулась и радостно подхватила:

— О княгиня, не представляю, что может быть приятней такого приглашения!

В ответ княгиня схватила руку Яны и в восторге сжала ее. Я же про себя только порадовался, что две эти замечательные женщины так хорошо сошлись друг с другом. Мне, правда, показалось, что этот акт обоюдного согласия и взаимной симпатии отсвечивал каким-то зловещим оттенком, но лишь на секунду; не придав своей мимолетной тревоге никакого значения, я сразу забыл о ней, залюбовавшись пылающим вечерним небосводом, и так всю дорогу и проглядел, не отрываясь, в окно нашего бесшумно летящего авто.

Там, в высоте, на бирюзовом куполе, недоступно сверкал узкий отточенный серп ущербной луны...

Видение второе

Едва мы с Яной переступили порог дома, я попросил у нее подарок сумасшедшего садовника, который мне не терпелось рассмотреть получше.

С предельной тщательностью исследовал я кинжал. С первого же взгляда не вызывало сомнений, что это — искусный гибрид: клинок и рукоятка совершенно очевидно происходили от двух бесконечно далеких друг от друга пород. Что касается клинка, то таинственный сплав никоим образом не походил ни на один из земных металлов, в нем присутствовало что-то явно инородное; он жирно лоснился, и его матовое мерцание отдаленно напоминало кремень — да, да, серо-голубой андалузский кремень. Изначально, судя по его форме, — наконечник копья, который на заре времен по какой-то причине преломился у самого основания, в том месте, где его черенок уходил в легендарное древко. Видимо, поэтому он и был впоследствии мастерски привит на отделанную драгоценными камнями рукоятку. Ну, с ее происхождением все было ясно и определенно: слегка легированная оловом медь обладала всеми признаками ранне-мавританской металлургии — либо юго-западной, франкской, эпохи Каролингов. Сложный, загадочный орнамент напоминал какое-то фантастическое существо, скорее всего дракона.

Инкрустация: карнеол, бирюза, бериллы и — три оправы... Две пустые, камни выпали. В третьей, венчающей голову дракона, — великолепный персидский сапфир... Невольно вспомнил я о лучезарном карбункуле...

Да, этот кинжал поразительно соответствовал своему «словесному портрету», хранящемуся в коллекции Шотокалунгиных. Ничего удивительного, что княгиня пришла в такое возбуждение при виде его.

Пока я рассматривал наконечник, Яна стояла у меня за спиной и поглядывала мне через плечо.

   — Что нашел ты, любимый, в этой канцелярской безделушке?

   — Безделушке? — Сначала я просто не понял, потом от всей души рассмеялся над этой чисто женской трогательной наивностью: подумать только — опасное, благородное оружие, почтенный возраст которого исчисляется едва ли не тысячелетием, вот так, запросто, обозвать канцелярской безделушкой!

   — Ты смеешься надо мной, любимый? Но почему?

   — Извини, дорогая, дело в том, что ты немножко ошиблась: это не канцелярская безделушка, а древний мавританский кинжал.

Яна покачала головой.

   — Ты мне не веришь, дорогая?

   — Прости, любимый, но это обычный канцелярский нож, которым режут бумагу, вскрывают конверты, бандероли... И мне почему-то ужасно хочется назвать его «мизерикордия»[45].

   — Но что за странная идея?

   — Да, да, ты совершенно прав — именно идея! Меня внезапно как озарило...

   — Что же тебя озарило?

   — Мысль о том, что это мизерикордия... В общем, нож для разрезания оберточной бумаги!..

Я посмотрел на Яну внимательней: как завороженная не сводила она глаз с кинжала. От мгновенной догадки я вздрогнул:

   — Тебе знаком этот кинжал... этот... нож для вскрытия писем?..

   — Откуда мне его знать, если я только сегодня... но постой...

постой... а ведь ты прав: когда я смотрю на него... и чем дольше на него смотрю... чем дольше смотрю... тем отчетливей... Мне кажется... я его знаю...

Больше, несмотря на все мои старания, она не проронила ни слова.

Возбуждение, охватившее меня, было слишком сильным, чтобы я рискнул экспериментировать с ней. Меня одолевал такой шквал мыслей, что я даже не представлял, за какую из них ухватиться; в конце концов, сославшись на срочную работу, попросил Яну заняться чем-нибудь по дому и, поцеловав, отпустил...

Едва она вышла, я как ужаленный бросился к письменному столу и принялся перерывать бумаги Джона Ди и мои собственные записи, пытаясь отыскать то место, где мой предок упоминал о наследственном кинжале. Я перевернул все вверх дном, но ничего похожего не обнаружил. Наконец у меня в руках оказалась тетрадь в веленевом переплете; я открыл наугад — и вот оно:

В ту ночь черного искушения я потерял самую