Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820 - Александр Александров

— Да-да, — поспешил согласиться Карамзин.

В государе было какое-то врожденное качество, которое привлекало к нему людей. Французы называют это качество «le charme». Шарм творит чудеса и обвораживает всех, кто соприкасается с его носителем: чарующая улыбка, выражение глаз, кротость во взоре, манера общения — все это покоряло сердца. В собственной семье его все, и мать, и супруга, и братья, и невестки, называли «notre ange», нашим ангелом.

На веранде, возле дворцовой гауптвахты, как и во все это лето, перед вечерней зарей играла гусарская полковая музыка. Гвардейская музыка состояла из труб, валторн, фаготов, кларнетов и флейтраверсов, большого и малого барабанов и флейты. Царскосельская публика прогуливалась под шумными деревьями, внимая ей. Среди публики находились и лицеисты.

Остановилась коляска с Бакуниной — они смотрели на нее. Катенька приветливо им улыбалась.

Прошли, беседуя между собой, дамы под зонтиками. Лицеисты смотрели им вслед.

Прошла замужняя дама из знакомого им дома, сопровождаемая своим верным чичисбеем. Чичисбей был во фраке, но это был знакомый поручик Преображенского полка, ибо гвардейцы еще пользовались парижским разрешением царя надевать вне строя штатское платье. Лицеисты поклонились парочке. Дама чуть заметно кивнула, поручик чинно приветствовал их. Пушкин знал его по гусарским пирушкам.

Воркуя и щебеча, пронеслись легким облачком сестры Велио. Старшая с тех пор, как стала любовницей Александра Павловича, заметно похорошела, но по-прежнему была скромна, дорогих украшений, не положенных девушке, не носила.

Пушкин ловил женские взгляды, сердце его устремлялось то к одной, то к другой, он чувствовал, что ему в конечном счете сейчас не важно, за какой из них бежать, нестись, устремляться, лишь бы чувствовать идущий от них тонкий аромат иноземных духов, лишь бы иметь возможность тайком пожать белую ручку выше локтя, а то и поймать прелестницу в уголке и сорвать поцелуй. Любая возможность флирта волновала его, он не мог долго задерживаться вниманием ни на одной из них.

Полковая музыка все играла, деревья все шелестели своей шумной листвой, дамы все перемещались в пространстве, словно ведя какую-то одним им понятную партию необыкновенного чувственного танца, служащего только прелюдией к самому главному.

Дельвиг обратил к нему свой близорукий взор:

— Грустно, Пушкин?

— Грустно… — согласился тот. — К вечеру всегда как-то грустнее.

— Пойдем с нами к Энгельгардту. Он удивляется, что ты к нему не ходишь…

— А вы сегодня званы?

— Мы званы к нему каждый вечер. И право, у него бывает приятное общество.

— Идем, Тося? — приблизился к барону Большой Жанно.

— Идем, — согласился Дельвиг. — И Саша сегодня с нами?

Пушкин молча кивнул.

Деревья шелестели своей шумной листвой, скользили в теплом воздухе стрижи и ласточки, а полковая музыка все играла и играла.

К дому Энгельгардта гурьбой, а не попарно с гувернером, как раньше у них было принято, шла лицейская молодежь. Говорили громко, шутили, у самого подъезда посторонились, пропуская карету, которая остановилась у подъезда, и с интересом наблюдали, как вышедший швейцар вместе со слугой, сопровождавшим двух дам, помогает им сойти по откидным ступенькам кареты. Обе были в трауре, но траур одной можно было считать полутрауром: под ротондой было лиловое платье, да и шляпка была лиловая с серым с белыми цветочками, а вот другая была в глубоком трауре: в черной ротонде, черном платье и в траурной шляпке из черного крепа, с цветком из гагата.

— Кто эта молоденькая дама в столь глубоком трауре? — спросил Пушкин у Пущина.

— Это мадам Смит, — пояснил тот, — она дальняя родственница Егора Антоновича, вдова…

Вдовушка? — обрадовался Пушкин. — Мне это нравится. И хороша собой! Что ж ты мне про нее не говорил?

Мадам Смит сошла по ступенькам кареты и уже на пороге дома взглянула в сторону лицеистов и сделала общий легкий поклон. Молодые люди ответили ей.

— Сам виноват, давно не был у Егора Антоновича, — тихо сказал Пущин. — Она француженка, после смерти мужа, англичанина, живет у Егора Антоновича в семье, очень милая и весьма приятная во всех отношениях женщина.

— Это мы проверим, во всех ли? — хохотнул Пушкин. — Или ты против? Тогда не буду мешать другу!

— Я не против, но как посмотрит на это Егор Антонович? К тому же она только что овдовела, двух недель не прошло.

— Егор Антонович — кисейная барышня, пошел он на хрен с его политесом! А мадам Смит не похожа на затворницу.

— Никак не могу понять, отчего ты так не любишь Егора Антоновича!

Карета отъехала, двери за дамами закрылись, и Пушкин сказал Пущину:

— Пошли? И запомни, для нас, молодых людей, вдова из общества — это подарок судьбы!

Госпожа Смит, сухощавая, с правильными чертами лица брюнетка, в черном шерстяном платье с белыми плерезами, однако, с шалью, накинутой на плечи, уже сидела на балконе с книгой в руке. Перед ней стоял маленький ломберный столик, на котором лежали письменные принадлежности, листы бумаги.

Сначала на балкон выглянул Большой Жанно и бархатным голосом сказал:

— Добрый день, мадам Смит, мы вас не побеспокоим?

— Рада вас видеть, Жанно! А кто это с вами? — улыбнулась она. — Попробую угадать? Это знаменитый Пушкин.

Пушкин встал на порог балкона и был теперь почти вровень с Большим Жанно, стоявшим на полу комнаты.

Он пристукнул ногой и представился:

— Александр Пушкин, недоросль…

— Да нет же, — посмотрел ему в глаза Жанно, — вполне дорос…

Пушкин улыбнулся, а мадам ничего не поняла, была она француженка, вдова англичанина, и сии тонкости диалога с каламбуром, прозвучавшие по-русски, остались ей непонятны.

— Мадам тоже пишет? — поинтересовался Пушкин.

Егор Антонович попросил перевести пьесу для представления с лицейскими, но я вижу, что перевести мало, надо кое-что и дописать. А почему вы у нас не бываете?

— Я не знал всех наших внутренних происшествий. Друзья не посвятили. Теперь все изменится, мадам, — улыбнулся Пушкин, — коли у Егора Антоновича такая прелестная родственница.

— Значит, вы будете участвовать в спектакле?

— Этого я вам не обещаю, я не охотник до лицедейства.

— А до чего же вы охотник?

— Не заставляйте, мадам, отвечать меня на этот вопрос. Я боюсь показаться нескромным, так сразу, едва познакомившись с вами…

— Вы не охотник до лицедейства, но мастер играть в слова. Вас трудно переиграть.

— Я не играю нынче, я искренен. Мой друг может подтвердить, что я всегда искренен. Он посмотрел на Жанно.

Тот наклонил голову в одну сторону, в другую и пробормотал:

— Ну, разумеется… Я подтверждаю, мадам.

— Ну, разумеется, — ответила она. — Ведь вы — его друг!

Глава двадцать восьмая,

в которой Николай Михайлович Карамзин обедает с царской семьей. — Описание императрицы Марии Федоровны. — Камер-пажи. — Анекдоты Александра Львовича Нарышкина. — За честную службу сделайте меня арапом. — Истории граф Карамзин. — Государь интересуется княжной Туркестановой. — Нелединский-Мелецкий получает заказ от императрицы на стихи по случаю бракосочетания великой княжны Анны Павловны и принца Оранского. — Стихи пишет Пушкин. — Нелединский-Мелецкий придумывает себе подагру. — Часы от императрицы юному стихотворцу. — Пушкин щупает в темноте престарелую фрейлину Волконскую. — Жалоба императору. — Князь Горчаков делает куверты и советует Пушкину не волноваться. — Осень 1816 года.

Царская семья летом обедала то в Лебеде, то в Розовом павильоне, а вот сегодня собрались по-семейному, в Камероновой галерее: сам Александр Павлович, обе императрицы, вдовствующая Мария Федоровна, прибывшая из Павловска, и Елисавета Алексеевна, супруга царя.

К обеду, по обыкновению, были приглашенные: начальник Генерального штаба князь Волконский; обер-гофмаршал Александр Львович Нарышкин, главный директор императорских театров, любимый Марией Федоровной за легкий нрав, анекдоты и шутки; престарелый сенатор князь Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий, толстый, маленький, плешивый; посланник одного из немецких домов, сухопарый немец с выпученными глазами на замученном лице, и впервые историограф Николай Михайлович Карамзин, который наблюдал и все примечал, две-три безгласные фрейлины.

У дверей столовой их встретил немолодой арап мрачного вида, с русским курносым лицом, в придворной ливрее с золочеными орлами.

Императрица Мария Федоровна появилась в сопровождении двух камер-пажей, дежуривших сегодня и сопровождавших ее повсюду; подростки были в зеленых галунных мундирах с красным воротником и казимировых белых панталонах. Шла она, переваливаясь на высоких каблуках, и была так туго зашнурована, что еле дышала. Как и государь, императрица всегда приветливо улыбалась, так же, как и он, она была близорука, но лорнеткой, в отличии от сына, не пользовалась. На ней было короткое платье декольте с высокой короткой талией и с буфчатыми рукавчиками, на голой шее три нитки жемчужного ожерелья, у левого плеча, на черном банте, белый мальтийский крестик, белые лайковые перчатки и башмаки с высокими каблуками. Как впоследствии понял Карамзин, таково было ее ежедневное одеяние, исключения составляли только торжественные случаи. Сын оказывал императрице все знаки внимания, подчеркивал ее главенство, и потому она приковывала внимание и всех остальных. Один из камер-пажей ловко отодвинул и в меру придвинул стул, пока Мария Федоровна садилась. Двое других камер-пажей служили Елисавете Алексеевне, которая была тиха и неприметна, как мышь.