У нас в саду жулики (сборник) - Анатолий Михайлов

Уже было решила: ну, все, посылаю в нокаут! Но в последний момент все-таки передумала и вместо «хука» протянула мне руку помощи.

– Стихи этого поэта, Толя, может, и неплохие, но в них за пейзажем… не чувствуется мысли. Верно, Володя?

И, точно преодолевая не совсем приятную болтанку, Володя тоже пошел на снижение.

– Ты, Толя, на меня не обижайся. Мне твои песни очень нравятся. Да и поэт этот, конечно, незаурядный… И книжку свою он еще издаст. Вот посмотришь. И не одну. А две… три… пять… С такой поэзией всегда можно прибиться к какому-нибудь берегу… Но как поэт я все-таки не могу его включить в десятку… – и тут он стал перечислять, – Пастернак… Мандельштам… Ходасевич… Нет, не могу… – и закончил свое перечисление Слуцким.

Я его перебил:

– Понимаешь, Володя… ты не подумай… ты для меня все равно… – я все никак не мог подобрать нужного слова, – ты для меня остался… – и я встал.

И Лена тоже встала. Она мне прошептала:

– Успокойся…

Я предложил:

– У тебя, Володя, есть ножницы?.. Давай, мы эти песни на слова моего друга просто отрежем. И тогда они не будут тебя раздражать.

Володя уже успокоился совсем. Он засмеялся:

– Зачем же отрезать? А может, кому-нибудь из наших друзей понравятся…

Лариса склонилась на Володино плечо и с какой-то лукавинкой сделала мне реверанс:

– А может быть, Толя, мы еще и сами послушаем повнимательнее… Вы не огорчайтесь…

Лена меня уже чуть ли не поглаживала:

– Ну, успокойся, успокойся…

И так они до сих пор и стоят у меня перед глазами. Володя и Лариса.

Лариса такая нежная и томная. Жена поэта. А Володя хотя и бородатый и мужественный, но все равно он беспомощный и добрый. Поэт.

Он мне наговорил целую бочку арестантов. А я все равно верю не словам, а Слову.

Потому что я ему верю в его «Заполночи». И еще потому, что так все-таки хочется дождаться рассвета.

Русская крепость

1

Горбовский открыл мне в трусах. Когда я к нему позвонил, он в это время, оказывается, одевался. Глеб стоял в одном носке и деловито просовывал ногу в штанину.

Я промямлил:

– Глеб… – и запнулся. Потом поправился, – Глеб Яковлевич… – и замолчал.

Нога, на которой стоял Глеб, теперь была вторая. А над коленом первой синела татуировка.

Я хотел разобраться в ее содержании, но, покамест вникал, Глеб уже успел штанину надеть.

Он меня пригласил:

– Заходи! – и мы с ним прошли на кухню.

Я удивился: тахта. На столе из пишущей машинки торчал чистый лист бумаги. В углу под раковиной выстроилась целая батарея пустых бутылок из-под кефира.

Глеб перехватил мой взгляд и, похоже, передо мной оправдался.

– Надо бы сдать… Все никак не соберусь…

Я сказал:

– У меня песни. На ваши слова. Две пленки.

Он огорчился:

– Пора бежать. А завтра не можешь?

Я обрадовался:

– Могу. А во сколько?

Он спросил:

– Ты работаешь?

Я признался:

– Да нет. Я только переехал. Поменял. Москву на Ленинград.

Он удивился:

– Да? Странно. Ну, давай часов в двенадцать. А то вечером дела.

Тут он вдруг вспомнил, что стоял, когда я вошел, в трусах, и снова как будто оправдался.

– Да. Потолстел. Старый уже стал. Сорок лет.

Я поддакнул:

– Да. Я тоже думал, моложе.

Он усмехнулся:

– Старше Евтушенко.

Мы с ним вернулись в коридор. Я надел ушанку и уже собрался уходить. Он улыбнулся и вдруг протянул мне руку:

– Глеб.

Я совсем смешался и прошептал:

– Толя… – потом поправился, – Анатолий… – и снова поправился, – Толя…

Как я ни волновался, но все-таки успел заметить, что у Глеба на левой руке не хватает указательного пальца.

2

Когда я набирал его номер, то больше всего боялся нарваться на женский голос. А то как-то раз позвонил, и подошла, я думал, домработница, а это, оказывается, его половина, а когда я спросил «Глеба Яковлевича», мне каким-то раздраженным тоном ответили, что «его нет дома», и не успел я открыть для следующей фразы рот, как тут же послышались гудки. Сначала это меня озадачило и даже расстроило, но потом я себя успокоил, все-таки у человека семья, к тому же Глеб совсем недавно переехал в новую квартиру, и тоже все на нервах, и теперь у него уже трехкомнатная, а когда я его разыскал через справочное бюро, была еще только однокомнатная, и потом с каждой новой встречей прибавлялось по комнате, а в прошлом году, когда я ему привозил прослушать кассетник, хотя пространства и прибавилось, он меня почему-то в комнату даже не пригласил, или хотя бы на кухню, и мы с ним стояли и разговаривали в передней, наверно, Глеб тогда просто устал, его в тот день вызывали в Смольный на совещание работников культуры. Но, несмотря ни на что, Светочка так для меня и осталась все той же восторженной девочкой, она еще училась на филфаке и защищала диплом на тему «Глеб Горбовский и советская поэзия», а может, «Глеб Горбовский в советской поэзии», я уже точно не помню, наверно, одно и то же, но все-таки не совсем, если, конечно, вдуматься, и я еще удивился: везет же людям (а мне в том же самом году в Магадане любимая женщина засветила по темени бутылкой и даже ходили зашивать). И когда я Светочку только увидел, то подумал: ну, надо же, какая взрослая дочь (сейчас, наверно, его первой дочери уже за двадцать), а это, оказывается, жена; Глеб все, помню, шутливо ее похлопывал по мягкому месту и все повторял «Ну, ладно, ладно… дай с человеком поговорить…»; а когда перед этим слушали магнитофон, то Светочкины глаза так и лучились радостью и одновременно гордостью, и в самом начале каждой песни она чуть ли не хлопала в ладоши и все восторженно приговаривала: «Ой, и это… и это тоже!.. Глеб, это же наше… любимое…», а когда речь зашла о выпивке, то со словами: «А мы уже больше не пьем!» ласково обняла Глеба за плечи. И Глеб все смущенно улыбался, и вокруг из книжного шкафа и со стен глядел на нас со своих фотографий, совсем еще ранних и редкостных, где Глеб все еще тот, давнишний, «пропахший земляникой», и уже недавних, последних, где он чуть ли не во фраке, и сразу же припоминается его «Зеленый галстук». А Светочка сейчас, наверно, уже солидная дама (и теперь у них с Глебом тоже дочь) и, скорее всего, больше уже не носит таких кокетливых с кружавчиками платьиц.

Но к телефону подошел сам Глеб, я его сразу же узнал, и мне показалось, что он на меня как-то даже обиделся. За мой не совсем уместный вопрос: помнит ли он меня или нет? Ну, конечно, помнит.

– Ну, как ты там, чем занимаешься?

– Чем занимаюсь… Да все тем же… Слушай, Глеб… все, что я тебе записал…

Но он меня перебил:

– Знаешь, сегодня не могу. Занят. Пишу прозу.

И я ему даже позавидовал. Что до стихов я покамест еще не дорос. Еще не дорос до своего «Евгения Онегина».

Может, попросить почитать? Но я все-таки постеснялся.

Я уточнил:

– Вообще-то не обязательно сегодня. Просто я все твои песни перепел. С другим аккомпанементом.

Он поинтересовался:

– Ты мою последнюю книжку не читал?

Я спросил:

– Какую, рыжую?

Я думал, он спрашивает про свой «Монолог». Туда вошли стихи из всех его книг.

Но вот что обидно: все, что мне по душе, написано уже очень давно. Еще в шестидесятых. И даже в пятидесятых. А из его последних сборников у меня так и не вышло ни одной песни.

Правда, одна все-таки получилась. Но потом пригляделся, и оказалось, тоже из ранних. Просто раньше, наверно, было никак не пристроить.

А стихотворение что надо. В особенности начало:

Страшней всего – остаться одному.

Таскать по свету душу, как суму,

стучать в дома, завешенные тьмой,

и всякий раз – не попадать домой.

Когда еще Глеб напишет такие строчки?

Но оказалось, не рыжую, а серую, с таким розовым заревом. «Видения на холмах».

Он посоветовал:

– Купи последний номер «Смены». Там у меня поэма. «Русская крепость». Потраться. Всего двадцать пять копеек.

Я пообещал:

– Конечно, куплю… обязательно… только, ты знаешь… мне твой последний сборник… вообще-то не очень… ты знаешь… не понравился…

И не успел я еще все это произнести, там, откуда уже все крепчало молчание, что-то успело заклинить и, сдвинувшись, поехало прямо на меня…

– Думаешь, там только про войну?.. – голос Глеба мало того что изменился, он у него как-то вмиг скособочился. Как будто мое признание своротило ему скулу, и теперь уже не восстановить. – Да ты читай, читай дальше…

И тут мне показалось, что Глеб как-то вдруг даже захмелел. Жалко, что по телефону нельзя было почувствовать запах. А то бы, наверно, понесло перегаром.

– Да где ты еще найдешь… такого второго Глеба Горбовского!!! – эти слова Глеб уже не произносил, а цедил и не просто, а с какой-то подворотной ухмылкой. Вроде бы мы с ним на толковище и, чтобы друг друга распалить, прежде чем приступать к серьезному разговору, «ботаем по фене». – Ну, а что тебе нравится?..

Я пролепетал:

– Понимаешь… Мне от тебя… – и запнулся. Я хотел ему сказать, как мне было когда-то дорого каждое его слово, но язык меня почему-то не слушался, – я люблю твое старое…