Пиршество демонов (сборник) - Норберт Винер

На мою долю выпало счастье встретиться один раз с Норбертом Винером. И когда я читал его рассказ “Голова”, то мысленно видел всепонимающие, чудовищно увеличенные круглыми многодиоптрийными очками его глаза…

Вот врач, насильно приведенный гангстерами, обрил череп бандита, погубившего его семью, выпилил кусок кости, обнажил мозг…

Мне казалось, что это рассказывает сам Винер, что это он тот хирург, который дал когда-то знаменитую клятву Гиппократа и решает теперь вековой гамлетовский вопрос. И с волнением ждал я, как решит его великий творец кибернетики, как решит его мудрый и очень добрый человек. Может быть, и для самого Винера это было своего рода внутренним монологом. Необходимо быть добрыми, но нельзя быть “добренькими”. После освенцимов и биркенау, после Хиросимы. Я не верю, что принципы демократии требуют равной свободы и для фашистов, чьи партии колониями ядовитых грибов взрастают в уютных теплицах “благополучных” стран, и для маньяков, одержимых манией насилия и убийства. Если человек сам отделяет себя от людей стеной ненависти, он теряет право быть человеком.

И я рад, что Винер именно так разрешил гамлетовскую проблему. Норберт Винер, скромный и по-настоящему добрый человек.

Впрочем, иного я и не ожидал от него. В своей автобиографической книге он писал:

“Между экспериментальным взрывом в Лос-Аламосе и вешанием использовать атомную бомбу в военных целях прошло так мало времени, что никто не имел возможности как следует подумать. Сомнения ученых, знавших о смертоносном действии бомбы, больше других и лучше других представляющих себе разрушил тельную силу будущих бомб, попросту не были приняты во внимание, а предложение пригласить японские власти на испытание атомной бомбы встретило категорический отказ.

За всем этим угадывалась рука человека-машины, стремления которого ограничены желанием видеть, что механизм пущен в ход. Больше того, сама идея войны, которую можно вести, нажимая кнопки, — страшное искушение для всех, кто верит в силу своей технической изобретательности и питает глубокое недоверие к человеку. Я встречал таких людей и хорошо знаю, что за моторчик стучит у них в груди. Война и нескладный мир, наступивший вслед за ней, вынесли их на поверхность, и во многом отношении это было несчастьем для нас всех.

Примерно такие и многие другие мысли проносились у меня в голове в день Хиросимы”.

Я услышал стук “моторчиков”, когда читал рассказ американского ученого Роберта Уилли “Вторжение”. Вроде бы совершенно случайно начался этот конфликт. Пришельцы приняли прожекторный луч за оружие землян и ответили ударом. А потом застучали “моторчики”. Люди с такими механическими штучками в груди, которые в свое время обрушили атомный смерч на Хиросиму и которых на южноамериканском континенте зовут “гориллами”, приступили к привычной работе. Восьмидюймовые гаубицы в лесу, оцепление, бомбардировки с воздуха, танки. Даже в странной войне — “на войне, как на войне”. Создатель уникальной плотины инженер Уолтер Харлинг вроде бы совершил акт героизма. С тысячами хитроумных предосторожностей, без страха и сомненья, совсем один взорвал он детище рук своих. Электростанция перестала давать ток, силовая завеса над кораблями пришельцев исчезла, и тысячи тонн металла, начиненного тринитротолуолом, сделали свое дело. Вроде бы все хорошо, можно спать спокойно — Земля избавлена от… непонятной угрозы. Ликующие толпы во главе с самим генералом бросаются к герою. А он, “не слушая поздравлений, сообщил своим спасителям, что Харлинговская плотина начнет работать еще до весны”.

Но мы-то понимаем, какое гнусное дело совершил этот филистер, уверенный в своей правоте, ни на секунду не задумывающийся над тем, что творит. И не столько тот факт, что “снаряды накрыли цель, и цель перестала существовать”, сколько это тугодумное безмыслие, эта безапелляционная непогрешимость навевают тягостное чувство бессилия, гнева и стыда.

Такое же тихое отчаяние, спрятанное под внешним благополучием иерархического порядка и ритуала, слышится и в рассказе Чэндлера Девиса “Блуждая на высшем уровне”. Бюрократизм, доведенный до предела, продуманный регламент абсолютного централизма оборачиваются в итоге не только анархией, но и абсурдом. Корпорация, в которой блуждает профессор Леру, — экологически замкнутая система. В ней нет места ни для него, ни для его оксидазы, ни для кого-либо в мире. Абсолютное отчуждение от науки, от реальной жизни. Бюрократическая машина делится равнодушно и неотвратимо, как одноклеточная бактерия, и замыкается сама в себе. Она настолько совершенна, что даже жертвы творят молитвы во славу ее. Но как раз такое совершенство и чревато взрывом. И этот взрыв неминуем, несмотря на то, что сам Чэндлер Девис видит в развитии лишь эволюционную сторону. Революции не только неизбежны, они необходимы, хотя бы для того, чтобы взрывать “совершенство” корпораций. Профессор Леру — это уже не трагический гений, не поверженный в борьбе с бездушной машиной титан, это слепой и безвольный червяк. Таким рисует автор ученого будущего, экстраполируя нынешнее состояние монополистической бюрократии.

К такой же статичной экстраполяции прибегает и Джон Пирс (“Грядущее Джона Цзе” и “Не вижу зла”). Правда, то грядущее, в котором оказывается Джон Цзе, мало напоминает мир Корпорации. Но общность исходных позиций бросается в глаза. Заглавие “Не вижу зла” звучит как своего рода кредо. Вик Тэтчер идет дальше профессора Леру. Он продает себя и свою науку без трагической маски на лице, весело, бесшабашно, игриво. Он просто в этом “не видит зла”. Это не значит, конечно, что автор столь же слеп, как и его герой. Пирс прекрасно видит зло. Поэтому он, собственно, и берется за перо. Но будущее он раскрывает только методом статической экстраполяции, не предвидя, даже не ожидая нового качества, причем делает это в какой-то мере декларативно. Недаром в том грядущем, куда попадает физик-ядерщик Джон Цзе, само слово “физик-ядерщик” звучит как грубое ругательство. Это явный намек на то, что ядерщики опять “провинились” перед человечеством. Мы можем только догадываться, что выкинули они на этот раз.

Мне думается, что именно в этом слабость рассказов Пирса. Он буквально следовал известному принципу, согласно которому история повторяется дважды: один раз как трагедия, другой раз как фарс. Поэтому-то он и придал своим рассказам четкие элементы фарса. Но возвращаясь вдруг мысленно к рассказу Сциларда, мы понимаем, что трагедию ничем нельзя подменить.

Рассказ Джеймса Макконнелла “Теория обучения”, пожалуй, самый интересный в сборнике.