Вурдалак - Майкл Слэйд

В глазах у Чандлера потемнело.

0: 49

У входа в колодец мелькнул темный силуэт Элейн Тиз, и Вурдалак завопил: «Выпусти меня! Звезды! Звезды благоприятствуют! Мне нужно найти жертву!»

Черви с чавканьем высасывали остатки его мозга. Стерео ревело «Милый, возвращайся поскорей» из «Слейд жив!». Вурдалак подхватил кресло, сделанное из человеческих костей, и запустил им в Элейн.

Первая группа полицейских, прибывшая на место, остановилась за три улицы от кладбища. Оцепив участок по внешнему периметру, они стали ждать прибытия Ренд и оборудования.

— Эта глупая шлюха все-таки привела нам хвост, — прошипела Элейн Тиз. Теперь ее силуэт темнел на пороге черной комнаты Сида Джинкса, на россыпи костей, связанных кожаными ремешками. Джинкс схватил свежевальный нож. — Подойди-ка сюда, — Тиз повелительным жестом подозвала его к двери. — Кто это?

Сид выглянул за порог. За разверстой пастью Колодца в другой комнате светился телеэкран. На экране на полу распростерлись без чувств двое.

— Так-так-так, кто к нам пожаловал! — протянул он, ощупывая взглядом грудь и бедра Деборы.

— А мужика ты знаешь?

— Да. Этот козел — легавый из Ванкувера, Элейн. Из-за двери донесся нечеловеческий пронзительный вопль.

Сид Джинкс хотел выйти из комнаты, но Элейн Тиз круто обернулась.

— Нет! — рявкнула она.

— Я хочу эту девку.

— Бери ее себе вместе с легавым, только сначала пусть расколются.

— А сейчас нельзя?

Но Элейн на пороге уже не было. Джинкс уставился на черную стену у двери той комнаты, где он собирался истра-тить крупицу своего дара таксидермиста на недостойную Дебору Лейн.

«Наконец-то я повешу на стену ее титьки и щелку», — подумал он.

Его член напрягся.

Вурдалак вдоль стены Колодца подкрадывался к Элейн Тиз, сжимая в руке вместо дубинки берцовую кость.

— Иди-ка сюда, — позвала Элейн, отступая к двери, за которой светился экран. — Будет тебе жертва. Она наверху, в покойницкой. Но если хочешь, чтоб я тебя выпустила, сперва разберись с ними. Мужик, говорят, легавый. Из Ванкувера.

Вурдалак посмотрел на экран.

— Леграсс, — прошептал он.

1: 17

Чандлер очнулся, и его вырвало. Несколько секунд спустя вывернуло и подсознание инспектора. Канадец съежился от ужаса при виде слизистой изнанки своего разорванного в клочья желудка и вываленных на пол кишок. Потом у него затряслись руки и по щекам покатились слезы.

На миг он закрыл глаза, чтобы, вновь открыв их, очнуться от сна, но добился только медленного, вызывающего дурноту головокружения, какое бывает, если сильно перебрать. Цинк открыл глаза, и его снова вырвало, на этот раз освежеванными змеями и скользкими слизнями, что только усилило спазмы.

— О Господи! — простонал Чандлер. Слова застревали в пересохшем горле.

В мышцах вдруг закопошились крошечные паучки; они ползали между волокнами, пупырышками обозначались на поверхности тела. Регулярное недосыпание последних дней истощило силы инспектора. С усталой покорностью он ткнулся лицом в руку.

И тотчас похолодел, увидев каплю крови, которая мерцающим рубином выступила на сгибе локтя. Такие капельки он видел у наркоманов сразу после укола.

Его вдруг пробрала короткая сильная дрожь. Зубы выбили дробь, руки сами собой потянулись прикрыть озябшие плечи. Чандлер опустил взгляд и с удивлением обнаружил, что лежит в чем мать родила и кто-то белой краской нарисовал на его груди над сердцем мишень: три кольца и яблочко.

Он внимательно осмотрел себя. Кожа и мышцы куда-то пропали. Инспектор увидел свое сердце — нагое, утлое, серое, больное; увидел артерии, почти наглухо закупоренные чем-то белым. Цинк смотрел и не мог поверить: сердце сокращалось с великой натугой, всякий раз распухая до предела — казалось, оно вот-вот лопнет, но нет, на поверхности появлялась трещинка, и из нее брызгала струйка крови. Кровь текла вниз по животу, к гениталиям, которые съеживались, усыхали и в конце концов исчезли.

Когда в мозгу у Цинка прогремел призрачный выстрел, Цинк бросился на пол и по-крабьи уполз в темноту, подальше от света единственной свечи, вокруг которой на камень натекла лужица воска. Ткнувшись плечом в сырую стену, он свернулся в тугой клубок, скорчился, как зародыш. И, совершенно обессиленный, заплакал.

Утратив власть над эмоциями, он трясся в исступленных рыданиях и услышал, что зовет мать.

«Химия, — подумал он. — Это все химия. Держись… возьми себя в руки… себя… нет… меня нет… все единая бесконечность…»

Дыша медленно, словно под гипнозом, Цинк осмотрел в темноте свою руку. Он едва различал ее очертания или то, что полагал ее очертаниями, поскольку обрел способность видеть свою ауру, мерцающий поток тусклого серого света там, где атомы на границах его существа обменивались с атомами окружения.

«Нет никакого существа, — пронеслось у Чандлера в го-лозе. — Меня не существует».

Внезапное бесконечное удивление, рожденное этим открытием, сменилось восторгом. Мир уместился в границах царства света и тени, черного и белого; все прочее утратило значение, потеряло важность. Цинк смутно припомнил то ли путешествие, то ли странствие по далекому измерению — кажется, он что-то искал? Ах, все равно! Тело его устало, душа пуста… он хочет одного: забыться.

Однако что-то мешало ему — отвратительный, царапающий по нервам звук, идущий откуда-то сверху. Досадуя, Чандлер поднял глаза.

При свете свечи, горевшей не менее чем в пятнадцати футах от него, Цинк различил поначалу лишь следующую картину: он, съежившись от холода, скрючился на холодном каменном полу. Затем он заметил ствол серебристого металла, восходивший к потолку и на недосягаемой высоте тридцати футов увенчанный платформой. На долю секунды Чандлеру почудилось, что он вот-вот вспомнит, где он, но растущая сила наркотика вновь одолела его.

Неожиданно он все забыл. Край пола загнулся вниз, и сообразно этому изменились все углы. Стены словно бы наклонились внутрь, не осталось ни одной прямой линии, ни одного перпендикуляра, ни одного прямоугольника. Действительно ли — или винить следовало наркотик? Цинк окончательно перестал понимать что бы то ни было.

Его опять вывернуло.

Всякий раз, как инспектору удавалось подняться, он падал обратно на пол. Кирпичи вокруг него обернулись живыми разумными тварями, дышавшими в лад биению его сердца.

«Мертвый… да… я люблю… мертвых…» — проскрипел наверху Карлофф.

В памяти Цинка возникла эта квадратная голова — мертвенно-белая кожа, тяжелые веки, шрамы, оспины, покатый лоб.